Елена Лагутина - Песочные часы

Морской песок — совсем не такой, как речной. Набрав в ладонь горсть сухого песка, можно различить тысячи мелких каменных осколков, отшлифованных морем до идеально круглой формы. Когда-то — может быть, тысячи, а может быть, миллионы лет назад — эти осколки были частью огромных глыб, величественных и устрашающих в своей мертвой и торжественной неподвижности на самом дне моря. Но ни один из этих осколков нельзя назвать песчинкой — для песчинок они слишком крупные. Сжав морской песок в ладони и пропуская его между пальцами, можно почувствовать, как он скрипит, ощутить почти живое движение его мельчайших частиц, текущих вниз и тут же сливающихся с мириадами таких же крошечных осколков былой величественности.

Морской песок никогда не нагревается слишком сильно — даже если солнце печет так, что кожа, кажется, сгорает за считанные минуты, он все равно остается теплым. По нему всегда можно ступать спокойно. Сотни тысяч людей знают, насколько сильно завораживает морской песок — набирая горсть в ладонь и медленно высыпая песчинки обратно, ощущаешь его живое, спокойное тепло. Это похоже на ритуал — не спеша и, кажется, абсолютно бездумно человек пропускает песок между ладонями снова и снова. Именно в такие моменты жизни, как никогда, становится близкой разгадка тайны — той самой, над которой из века в век задумываются люди, так и не найдя окончательного и единственно правильного ответа. Для чего мы живем? Для чего рождаемся на свет?

Семьдесят лет, в среднем отпущенные каждому из нас на то, чтобы прожить свою жизнь, — всего лишь секундный эпизод в сравнении с миллиардами лет жизни нашей планеты. Рано или поздно мысль о смысле жизни приходит к каждому из нас, но только в поисках ответа большинство все же заходит в тупик. Для кого-то этот тупик превращается в безумие, преодолеть которое уже ничто не поможет; кто-то, так и не найдя ответа на вопрос, сдается и продолжает жить дальше только для того, чтобы жить. Лишь единицы испытывают момент озарения, ни с чем не сравнимый, который, словно луч света в темноте, освещает оставшуюся половину жизни, разделяя ее на «до» и «после».

Но песок — это только малая часть берега. Основная часть побережья — камни. Огромные, черные, гладкие, заостренные камни. Там, где камни, редко можно увидеть людей. Люди всегда предпочитают живой, ласковый и теплый песок, который согревает тело. Поздно вечером оживленные песочные пляжи пустеют — из огромного количества людей остаются лишь те, кто хочет послушать шум волн, насладиться зрелищем нескончаемой черной бездны, ощутить все ее волнующее могущество; в основном по берегу бродят приезжие — те, для которых море не является чем-то обычным, повседневным и оттого малоинтересным. Поодиночке, а чаще парами или небольшими компаниями они медленно проходят вдоль кромки моря. Босые ноги продавливают мокрый податливый песок, оставляя четкие отпечатки, но набегающая волна тут же сглаживает следы.

А там, где камни, поздно вечером, а уж тем более ночью царит торжественное и мрачное одиночество. Тишина, нарушаемая одним лишь плеском волн…

Силуэт девушки, сидящей возле берега на камнях, в лунном свете вырисовывался смутно и странно. Четкий профиль — длинная шея, тонкий нос с едва различимым надломом, полные, пухлые детские губы и длинные, ниспадающие тяжелым завесом на лицо, мокрые светлые волосы.

Сильный, шальной ветер трепал эти волосы из стороны в сторону, то отбрасывая пряди назад, то снова кидая вперед. Она сидела без движения, немного отклонившись назад и уперевшись руками в камни, только слегка раскачиваясь в такт движению закручивающихся и разбивающихся белой пеной волн. Море обдавало ее лицо брызгами, вода стекала вниз солеными струями, словно слезы.

Темнота сгущалась, казалось, с каждой минутой; где-то далеко уже вырисовывалось надвигающееся облако белого тумана. Ветер успокаивался, покорно затихал, как будто засыпая под равномерный и спокойный шелест волн. Дышать становилось тяжелее. Луна перемещалась все дальше вправо, звезды меркли, прячась за плотную белую густоту… Время шло, оставляя видимые приметы своего ухода.

Внезапно вздрогнув, словно очнувшись ото сна, она поднялась, выпрямилась во весь рост, затем наклонилась и расправила мокрую юбку на коленях — длинное, темное от воды полотно, облепившее стройное и сильное тело. Привычным движением тонких и длинных рук собрала в узел волосы, закрепила их на макушке без единой шпильки и вдруг решительно, ни секунды не задумываясь, шагнула в черную бездну.

Некоторое время она не показывалась на поверхности — волна накрыла ее с головой. Исчезнув совершенно внезапно, она появилась точно так же неожиданно, но уже на большом расстоянии от прибрежных камней, а затем исчезла снова, растворившись в соленом море…

Она была уверена, что у нее получится. Ведь утонуть в море гораздо проще, чем в реке, — стоит только заплыть подальше… Нужно плыть не останавливаясь, плыть вперед из последних сил — и тогда можно быть уверенной, что сил доплыть обратно просто не хватит. Даже если вдруг, совершенно внезапно, почти на последнем дыхании, появится желание жить — все равно уже ничего не изменишь. Не сможешь преодолеть эту силу, выдохнешься — а попытавшись вернуться к берегу, поймешь, что берег неразличим… Нужно только решиться сделать первый шаг. И она сделала его, мысленно попрощавшись с матерью, братом и сестрой — всеми, кто любил ее, но не смог ничем ей помочь. Последнее, что зафиксировало ее стремительно гаснущее сознание, — темные, почти черные глаза и вопрос: «Откуда у тебя такое странное имя?..»

Маленькое село в горных расщелинах, в котором родилась и выросла Алена, ничем, казалось бы, не отличалось от тысячи таких же селений на окраине Ставропольского края — и в то же время это было совершенно необычное место. Словно осколок каменной глыбы, прибитый морем к чужому и далекому песчаному берегу, где и в помине нет камней. Справа, за полосой белых гор, жили кумыки и лакцы; чуть ниже — лезгины. Русское село, небольшое, оторванное от общей массы городов и деревень Ставрополья, имело свою древнюю историю и свои традиции.

Утром первые лучи солнца освещали немного неровные деревянные постройки с плоскими крышами, деревянные изгороди, верхушки деревьев. Их силуэты сначала были едва различимы, но с каждой минутой становились все более четкими на фоне неподвижных и величественных горных вершин. Деревья здесь были обычные, точно такие же, как в средней полосе России, — яблони, груши, сливы. Почти в каждом дворе рос раскидистый орех.

Горы — манящие, таинственные, загадочные — здесь воспринимались как обычный, житейский фон, и даже самая далекая и высокая, круглый год покрытая сверкающим снегом гора была всего лишь горой, каких вокруг десятки, а то и сотни. Некоторые постройки ютились прямо на скалах, отчаянно и беззащитно торчали над обрывами. С трудом верилось, что в этих домах жили люди.