Джеймс Джонс - Не страшись урагана любви

— Нет, я не трахалась с Джимом Гройнтоном! — горько проговорила Лаки.

— Завтра вечером мы уплываем на острова Нельсона, — перебил Грант.

— Вечером! — возмущенно откликнулась Лаки. — Ночное плавание под парусами, или как там это называют? Иисусе! И на старом незастрахованном корыте!

— Бонхэм свое дело знает, — коротко ответил Грант. — Господи! Надеюсь. Хочу надеяться, — зло откликнулась Лаки.

Но когда они шли вниз, она неожиданно, как и накануне, стала прежней возлюбленной. Она сидела рядышком, висла на нем, все время прикасалась. Она снова изменилась. Не так, как прошлой ночью, и не так, как все предыдущие дни и ночи. Она просто вновь изменилась, вот и все. Почему? Снова возник ее образ и образ безликого мужчины. Что, если она и вправду это сделала? Что он будет делать? Что он может сделать?

Он настоял на выходе в море после обеда. Бен и Ирма, узнав о завтрашнем отъезде, не захотели выходить в море и решили остаться упаковать нужные вещи, а лишнее отправить в Нью-Йорк, раз «Наяда» сюда не вернется. Они накупили здесь массу барахла. Так что снова их было трое, всего трое, он, Лаки и Джим, на судне. И снова они пошли к месту близ Морант-Бей поохотиться на акул, но на этот раз, несмотря на то, что они выбросили за борт большую кровоточащую рыбу на той же бечевке, ни одной акулы не появилось. Все это казалось Гранту каким-то сумасшествием, каким-то постоянным испытанием, которое будет длиться вечно, вечным наказанием, как у Сизифа, от которого ему не освободиться: он, Лаки и Джим, всегда втроем, на лодке, плывущей на акулью охоту у Морант-Бей.

На катамаране Лаки вела себя так же, как и в отеле, когда они спускались вниз к остальным. Хоть они и были втроем, она оставалась такой же любящей, такой же заботливой, так же часто прикасалась к нему, даже немного приставала: раз или два поцеловала в плечо, когда они ходили по судну. Как только они поднимались из воды на борт, она тут же протягивала ему полотенце и даже влюбленно протирала ему спину. Она тут же доставала ему пиво, стоило ему захотеть, или наливала кофе из термоса, если он хотел кофе, а не пива. На этот раз он по ряду причин больше предпочитал кофе. Но служение Лаки не знало границ. Пару раз ему захотелось дать ей пощечину, пару раз захотелось поцеловать. Но он не сделал ни того, ни другого. Он молча принимал все эти знаки внимания с любящей улыбкой, в которую он старался вложить некоторое веселье, мужское веселье, даже цинизм. Если действия Лаки и имели какой-то отклик в душе Джима Гройнтона, положительный или отрицательный, то заметить это по его, как обычно, любезному и занятому виду было нельзя.

Проявления ее внимания не прекратились и в баре, куда они зашли отпраздновать со всеми последний выход на катамаране. Они не прекращались и тогда, когда их никто не видел. Когда они поднялись к себе принять ванну и переодеться перед ужином, она, обнаженная, легла поперек двух больших кроватей, восхитительно закинув руки за голову и выпятив восхитительную грудь, и улыбнулась: «Не хотелось бы тебе заняться любовью?». — «Хотелось бы», — сказал он и сделал. По ее способу. Сначала. Он не упоминал о том, трахала ли она Джима Гройнтона, и она не упоминала, трахалась ли она с Джимом Гройнтоном. Она просто изменилась. Она просто изменилась, вот и все. Но, опять-таки, почему? — вот о чем он не мог не думать. И безликий призрак, с какой-то короткой, как у ирландского полицейского, фигурой, — образ призрака наедине с Лаки — возник снова. Иисусе, он был таким ярким, что Грант едва мог отличить себя от призрака. Как убить призрака? Он знал, хорошо знал, как драться с людьми. Но как избить, как дать хук левой, а правой вразрез призраку?

Ужин был потрясающим. Это был их последний ужин в Гранд Отель Краунт, и Рене в исступлении превзошел самого себя. Он все сам придумал, все организовал, руководил поварами и даже сам готовил. Все было за его счет. Собралась большая компания, и все были гостями Рене. Приехали (прямо с корабля) Бонхэм и Орлоффски, хирург Бонхэма с подружкой, Кэти Файнер, Джим Гройнтон (и красивая, славная ямаитянка, которую он привел с собой), Пола Гордон — Черный лебедь, Спайсхэндлеры, Гранты, Хальдеры и все трое их детей. Он позвал даже кинозвезду с женой и пару других известных лиц. Все это было в честь Лаки, главным образом, в честь Лаки и ее мужа Рона, который женился в их доме, где теперь был номер под названием «Медовый месяц Рона Гранта», и, конечно, в честь Бена и Ирмы, которые так долго здесь жили. Но главным образом в честь Лаки, их старушки Лаки, и ее брака. «Мы никада не забыть ето, мой Ронни, — сказал Рене, хлопнув Гранта по спине, и слезы навернулись на его выразительные галльские глаза. — Ни-ка-да!»

Длинный стол протянулся от одного конца длинной комнаты с баром до другого. Сначала подали знаменитое рыбное суфле (его Рене готовил сам), затем огромные блюда золотистой жареной рыбы с картофелем по-французски (рыба была превосходнейшей даже здесь, где хорошая рыба вовсе не в новинку), потом была утка в апельсинах, которая и в самом деле таяла во рту еще до того, как ее начинали жевать, затем сыры, все лучшие импортные сыры, все превосходно выдержанные, и, наконец, мороженое, мороженое на сиропах, привезенных из Франции. Стол ломился и стонал от яств, а в конце концов застонали и гости. Рене был во главе стола, Лаки сидела слева от него, а Рон — справа, и Рене сопровождал каждый аперитив, каждый бокал вина или ликера длинным тостом, стоя, в их честь, в честь их брака, это слово он произносил по-французски. А после этого, после ужина, была выпивка в баре, тоже за счет Рене. Это был длинный вечер.

— Пачти невозможна, Ронни, видать, как ты уезжать, — сказал Рене в баре, обнимая его за плечи. Он не скрывал слез, текущих по сторонам острого галльского носа, по круглому лицу. — Вы возвратиться. Канешно, возвратиться, а? Мы всида готов для вас номер «Медовый месяц Рона Грант», в любой время, в любой-любой время.

— Конечно, — ответил Грант. — Конечно, мы вернемся, Рене. Как мы можем не вернуться?

«Черта с два, — грубо подумал он. — Черта с два вернемся. Пока тут будет болтаться в поисках клиентуры этот поганый ныряльщик. Черта с два». А потом в пьяном мозгу бесшумно взорвалась мысль о Рауле. О Рауле-южноамериканце и этом — как его там зовут, он не мог вспомнить его имя, — о Жаке Эдгаре. Он вспомнил, как Рауль-южноамериканец вырвал Лаки отсюда и быстро отвез в Нью-Йорк, и как тогда же, сразу после рассказа Лаки об этом, он, Рон Грант, сказал себе, что никогда не позволит себе ничего подобного, его гордость не позволит это сделать.

Когда они добрались до своего номера, времени никто не помнил, Лаки сонно и лениво снова вытянулась на постели. «Я бы хотела к тебе, — прошептала она. — Но, вероятно, не смогу. Слишком пьяна. Может, ты мог бы». — «Да уж постараюсь, черт побери», — услышал Грант свой ответ.