Владимир Лорченков - Свингующие пары

Я познал значение слова «паника» в подлинном его, древнегреческом, смысле.

То, что чувствовал Одиссей, которого тянул в себя слюнявый водоворот Харбиды.

Хуже всего было даже не сама паника, а предчувствие. Когда я понимал, что приступ паники вот-вот случится, то плакал, как ребенок, приговоренный к смертной казни. Я знал, что если признаки есть, то не избежать и приступа.

Я слышал шаги палача.

…Такие панические атаки продолжались около года. Поначалу единственное, что останавливало их, были мои книги. Когда я отчаянно пытался спастись хоть чем-то, – Алиса относилась к моей болезни с легким презрением, и не скрывала, что считает все это блажью, а меня – бесхарактерной тряпкой, – то вспомнил, что я писатель. Тогда я вновь попробовал писать книги.

И я выяснил, что когда я писал текст, панические атаки – нет, не отступали, – чуть-чуть теряли свою остроту.

Литература приглушала мои страхи, словно морфий – боль.

Поняв это, я приналег, и написал две книги за год. Конечно, это была большая ошибка. Чтобы спастись от одного своего мира, я, при первых звуках сирены, выскакивал в другой мир, который создавал сам же.

Я придумывал другие миры, чтобы выскочить из этого, когда заслышу вой сирены, предупреждающий меня о новой, удушливой волне ужаса, которая вот-вот настигнет меня, и погребет под собой. И я превращусь в жалкое, дрожащее от боли и паники существо: руки ходуном, нарушение сердечного ритма, удушье, и тому подобные симптомы, узнать подробнее о которых вы можете, порывшись в медицинских справочниках.

Мне удавалось это на первых порах, но я лишь спровоцировал обострение.

Ведь, по сути, я лечил маниакальную депрессию шизофренией.

После того, как я почувствовал, что вот-вот избавился от панических атак, они вернулись. И как! По утрам меня тошнило от страха, по ночам я просыпался с уверенностью, что сейчас случится землетрясение, и умолял Алису выбежать на улицу. Днем я сидел, забившись в угол, и, с трудом сглатывая, считал минуты до того часа, когда смогу выбежать в больницу по соседству с домом, чтобы убедиться – моя кровь поражена, мои лимфоузлы раздуты, я ходячий мертвец. Я страшно боялся, что врачи назначат мне сильнодействующие препараты и я превращусь в классического сумасшедшего.

Хотя понимал, что и так уже стал им.

Я в буквальном смысле терял голову.

…Особенно остро я ощущал это, выворачивая руль автомобиля, чтобы выбраться, наконец, из этого проклятия для начинающих автомобилистов. Да-да, круг.

Я не хотел торопиться, потому что не чувствовал себя достаточно опытным водителем, но и спешил. Я ехал на свинг-вечеринку к нашим с Алисой друзьям, и не хотел пропустить начало. После него найти красивую женщину трудно. Пары разбиваются, когда еще пьется первый коктейль в большом холле, где никто не совокупляется, а лишь смущенно переглядываются новички, и уверенно скользят по ним взглядами старожилы. Я очень хотел успеть, но опасался встречи с полицией. Поворот на ручном тормозе, что это у вас в багажнике, блондинка сдала тест на алкоголь, правый поворотник перед поворотом налево, что там еще. Меня колотило, я ехал сам, и, как в дурном сне, нажимал на педаль тормоза спустя пять секунд после того, как это следовало бы делать. Принимай инспектор сейчас у меня экзамен на вождение, мне бы нипочем не получить «допуск». Да я и раньше его не смог получить, просто, после трех провалов, протянул инструктору купюру в сто евро под пустым бланком для оценки. Он мое предложение, конечно, оценил, и я был счастлив. Правда, не учел того, что ездить мне придется одному.

Не считать же мертвое тело в моем доме, тело, которое я вез с собой, – с привкусом горечи и пыли, и тлена – попутчиком?

Легкое потряхивание на кругу, куда я спускаюсь, притормаживая, и я почувствовал себя спасенным. Мне стоило большого труда выбраться из чехарды автомобилей на потрепанной, – как и весь наш состарившийся Кишинев, – дороге. Зато уж сделав это, я выжал газ изо всех сил – что-то такое я на уроках вождения запомнил – и поднялся в горку, чтобы свернуть в Ботанический сад. Проезд на частном транспорте туда запрещен, если, конечно, вы не протягиваете охраннику то же самое, из-за чего инструктор по вождению перестает замечать неудачно припаркованный автомобиль и не пристегнутый ремень безопасности. И вот, я уже в Ботаническом парке, куда обожал приводить своих подружек. Прогулок здесь не избежала даже моя «звезда», ненавидевшая этот парк. Она не понимала, что я в нем нашел, как не понимала, что я нашел в своей жене. Мне всегда было лень объяснять, что в них обоих – в отличие от нее – меня привлекала странная смесь безразличия и жадного интереса. В этом парке деревья склонялись ко мне, как врачи к пациенту на операционном столе, но были заинтересованы во мне ровно настолько, насколько врачи – в пациенте.

Нечто подобное испытывала ко мне моя безразличная к литературе жена.

Что ты нашел в ней? нервничая, спрашивала моя подружка с телевидения.

В этой обыкновенной, начинала перечислять она.

Обычной, серенькой, говорила она, отбивая такт ногой.

Обыкновенной как все, говорила она.

Ничем не примечательной… говорила она.

Как и все люди без задатков писателя – а у меня на такие вещи глаз острый, – она не обладала вкусом и искренне считала, что чем больше синонимов ты употребишь, тем богаче и убедительнее будет нарисованная тобой картина.

Нужно ли говорить, что она ошибалась?

В отличие от моей «обыкновенной» жены, которая никогда ни одной промашки не допускала.

За исключением первой, ставшей последней же.

Но это ведь и есть признак класса, не так ли? Ас ошибается один раз, насмерть. Но перед этим он творит чудеса. Моя жена тоже творила их перед своей единственной ошибкой, ставшей фатальной. Той самой, из-за которой Алиса лежала – нет, она была вовсе не в багажнике, – в маленькой комнатке под крышей дома в нашей огромной квартире. Лежала, постепенно теряя лицо. Мне было страшно глядеть в него прямо. Так что я принес туда зеркало, и, пытаясь поймать взглядом дрожащую руку, увидел в куске стекла отражение чего-то зеленовато-мутного, с сиреневым отливом. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что она испустила дух.

Меня вырвало.

После этого я, – как ни старался, – так и не смог заставить себя убрать в комнатке, где лежала она. Цветок зла. Раскрывшаяся мясная рана, остановившая кровотечение сама в себе. Мясо подгнило по краям, и кровь остановилась. Замерла, застыла черными сгустками. Запахом тлена. Гниющая лошадь Рембо, должно быть, пахла так же. Мою жену это литературное сравнение позлило бы. Она вообще не любила книг и обвиняла меня в том что я в нее «тычу своей литературой». Она, – говорила она, скандаля, – предпочла бы, чтобы я тыкал в нее кое-чем другим.