Владимир Лорченков - Свингующие пары

Получай, сказал я.

Она широко раскрыла глаза, но было уже поздно. Сама позиция не позволяла быстро вырваться. Оценив все это в доли секунды, оАнна-Мария – как опытный боксер, который не тратит время на лишние движения, и выбирает максимально эффективный путь, – вцепилась в мою задницу еще крепче, и потянула на себя.

Если уж спустит в меня, так хоть кончу, было написано на стене огненными буквами.

Мне показалось, что я достиг все-таки матки. Но это, конечно, была иллюзия. И я спустил все свое нетерпение, и любопытство, и жажду, и жар семени, которое накопил специально для нее в потайном уголке своих каналов – каждый раз, когда мы приходили к ним в дом и она задевала меня своим халатом, конечно, намеренно, сучка такая, я откладывал еще пару миллиграммов слизи, словно лосось какой, – спустил, прижавшись так крепко, как только можно было.

Если бы в пизде Анна-Марии было дно, я бы вышиб его, как у бочки.

Но ее нора предусмотрительно была изрешечена потайными выходами, и моя сперма сочилась во все клетки тела Анны-Марии, и, клянусь, от слюны в уголках ее губ отдавало моей спермой. Я со стоном отвалился, и уселся прямо на пол, опершись о диван спиной. Передо мной маячила ее пятка, а нога лежала у меня на плече. Мы ничего не говорили. Она глубоко дышала. Я похлопал ее по ляжке, приводя в чувство. Тогда Анна-Мария взвизгнула, и вскочила. Побежала в ванную, – она пряталась за шкафом-купе, и только тогда я понял, как обманчива эта комната на первый взгляд… совсем как весь дом… совсем как хозяева… – и пропала там минут на десять. Вышла с тюрбаном на голове. Тогда-то она и стала похожа по-настоящему на восточную женщину. Думаю, это все индийское полотенце. Я все еще сидел на полу, и глядел оттуда на ее волосню в паху. Это возбудило меня. Но оказалось, трахаться снова рано – она пошла искать какую-то чудо-таблетку, которая бы не позволила ей залететь. А потом снова вернулась в ванную. Я крысой шмыгнул к столу с вещами и бумагами. Что-то подсказывало мне… и так оно и оказалось.

Диего писал сестричке письма.

***

…здравствуй, сладкая, можешь ли ты представить тот день, можешь ли ты представить тот час, когда крылья совы – помнишь, из дерева, она стояла на полке в нашей кухне до переезда – сомкнутся над нашими головами, и дадут нам постель, и дадут нам альков, и дадут нам кров. Кров и кровь, любовь и кровь, кровь и морковь. Там где любовь, там всегда кровь, говорил он нам, помнишь? И это даже не звучало пошло: все, к чему прикасались губы этого старика, превращалось в ужас. Помнишь? Я не верю в то, что ты забыла, не верю, что следы твоей памяти занесло песком, просыпанным из матрацев, на которых резвились тысяча и один человек, тысяча и одна ночь. Если бы я был лебедем, сладкая, я бы спел для тебя последнюю песню.

Я бы трахнул тебя, будь я даже птица, моя Леда.

Как хорошо и как горько – знать, что в этом ноябрьском небе страны, ставшей нам мачехой, мы с тобой никогда не полюбим больше.

Это как ехать, ехать, смотреть на верстовые столбы, – ими истыкали все дорожное полотно эти ужасные бородатые русские рабочие, в свободное от распития водки и работы время громившие наших предков в этой убогой Бессарабии, – и думать, что все, когда-нибудь, изменится. Станет не таким, как в пути. Ты приноравливаешься к дороге. Учишься ходить на расставленных широко ногах, чтобы не упасть из-за качки вагона. Ты привыкаешь жить в пути. И хотя ты едешь куда-то, но постепенно начинаешь жить тем, что происходит сейчас.

Движением.

Но вот, на одной из остановок – томительных, мучительных, словно полтора часа до рождественского гуся из духовки, – ты вдруг узнаешь, что никуда дальше не едешь. Остановка – конечная.

Все кончено, кончено, кончено.

Знаешь, когда мне сунули толстенный том Фаулза, – книга называется «Волхв», но в ней, к сожалению, нет ничего о религии, – я пролистал почти половину за пару часов. История меня не заинтересовала. Там идет речь о парне, которого группка то ли врачей то ли извращенцев, мучила на протяжении всех пятисот страниц. С какой целью? Они, видишь ли, хотели просто научить его любить. Гребанные идиоты не понимали – вернее, не понимал сам автор, высокомерный, лощеный, хвастливый англичашка, которому, отдаю должное, хотя бы хватило мужества описать себя таким, как он есть, – что умение любить, как и чувство воды у пловцов, это врожденное.

Ты или умеешь скользить, или нет.

Но англичашка, – высокомерный и натужный, как все англичашки, получившие высшее образование в каком-нибудь пятисотлетнем карцере, где их трахают в жопу и макают головой в парашу старшеклассники, – не потянул на то, чтобы признать очевидное. Дидактист, как и все сраные англосаксы – помнишь, как они издевались над нами в школе из-за акцента, и это американцы, потомки и дети эмигрантов! – он потратил годы жизни и тонны бумаги (подумай о черновиках) на то, чтобы кого-то Повоспитывать.

Указка, доска и розги.

Отберите это у человека, который говорит по-английски, и мир для него рухнет.

Я помню, как ты переживала и мучилась, когда мы только переехали, сладкая. Помню, как ты плакала, когда впервые, в подъезде нашего многоквартирного дома, наткнулась на парочку трахавшихся негров. Ты, рыдая, рассказала мне, что они не только не смутились, но еще и кричали на тебя своими высокими визгливыми голосами, уносящими куда-то далеко, на хлопковые плантации Юга. Почему их там не оставили? Почему американцы предпочли дать свободу этим животным, и, – вместо того, чтобы заселить пустующие пространства нами: трудолюбивыми, свободными белыми людьми из Восточной Европы, – забили свою страну черным мясом до отказа? Потому что они извращенцы, сладкая. Потому что они мнят себя пиздой, а пизда всегда голодна. Тебе ли не знать. И пусть не я разбудил голод твоей пизды, пусть не я дал ей первый прикорм нежной кашицей соскобленной с плода мякоти, но именно я, милая, стал тем, кто накормил тебя досыта в первый раз. Признай это, сладкая, признай. Я часто спрашиваю себя: почему они, ублюдки этакие, не спасли нас во время Катастрофы? Почему они дали бесноватому ефрейтору – я знаю, что это уже штамп и пошлость, но как иначе назвать эту блядину, это исчадие ада, оставившие нас сиротами спустя 50 лет после своей смерти, – уничтожить 6 миллионов европейцев? Конечно, нет, сладкая. Я знаю, что ты думаешь, но давай оставим эти бен-гурионовские сказки для рупора ЦАХАЛА или как там называется эта их сраная маланская армия, от службы в которой я успешно откосил? Мы, сладкая, две тысячи лет жили в Европе, и стали нормальным, цивилизованным европейским народом. После этого нас травят, как тараканов каких-то, а затем буквально пинками выгоняют из Старого континента куда-то в Азию. В невыносимо жаркую пустыню без воды.