Джоди Линн Пиколт - Уроки милосердия

— Она спит, — отвечаю я совсем не на его вопрос.

Разве может быть все в порядке? Разве кто-нибудь может быть в порядке после того, что сегодня услышал?

— И Дейзи здесь, если бабушке что-нибудь понадобится.

— Послушайте, я знаю, как, должно быть, тяжело такое слушать…

— Нет, не знаете, — перебиваю я. — Это ваша работа, Лео, но лично вас это не касается.

— Откровенно говоря, касается, — признается он, и мне тут же становится стыдно.

Он посвятил жизнь тому, чтобы искать тех, кто совершил эти преступления. А я, когда подросла, не слишком старалась разговорить бабушку, даже узнав, что она пережила войну.

— Это Райнер Хартманн, верно? — спрашиваю я.

Лео выключает в кухне свет.

— Посмотрим, — отвечает он.

— Вы чего-то недоговариваете?

Он едва заметно улыбается.

— Я федеральный агент. Если я вам скажу, придется вас убить.

— Серьезно?

— Нет. — Он придерживает для меня дверь и убеждается, что за нами ее заперли. — Все, что нам на данный момент известно, — это то, что ваша бабушка была в Освенциме. Там служили сотни эсэсовцев. Мы до сих пор не опознали среди них вашего Джозефа.

— Он не мой Джозеф, — возражаю я.

Лео открывает дверцу арендованного автомобиля со стороны пассажира, чтобы я села, потом обходит машину и садится за руль.

— Знаю, вы кровно в этом заинтересованы. Понимаю, что вы хотели бы, чтобы все закончилось еще вчера. Но есть определенные правила, которым в моем отделе необходимо следовать, расставить все точки над «і». Пока вы были с бабушкой, я позвонил одному из своих историков в Вашингтон. Женевра подбирает фотографии и вышлет их экспресс-почтой мне в гостиницу. Завтра, если ваша бабушка будет в состоянии, мы добудем улики, чтобы запустить этот процесс.

Он отъезжает от дома.

— Но Джозеф мне признался! — настаиваю я.

— Вот именно. Он не хочет, чтобы его экстрадировали или отдали под суд, — в противном случае он бы признался мне. Мы не знаем, какие у него планы: то ли он пытается спрятаться за обманом, то ли у него странное предсмертное желание — существуют десятки причин, по которым он хочет, чтобы вы приняли участие в этом запланированном самоубийстве. А может, он полагает, что должен представить себя достойным осуждения, прежде чем вы примете решение. Не знаю.

— Но все эти подробности…

— Ему девяносто лет. Может быть, он последние пятьдесят лет смотрел только канал «История». Второй мировой войной занимаются многие специалисты. Подробности — это хорошо, но только если их можно привязать к определенному человеку. Именно поэтому, если нам удастся подкрепить его историю свидетельскими показаниями очевидца, который на самом деле встречал его в Освенциме, мы тут же заведем дело.

Я скрещиваю руки на груди.

— В «Законе и порядке» дела идут гораздо быстрее.

— Потому что вот-вот возобновят контракт с актрисой Маришкой Харгитей, — отвечает Лео. — Знаете, когда я впервые услышал показания узника концлагеря, то чувствовал то же, что и вы, — и свою историю рассказывала не моя бабушка. Мне хотелось убивать нацистов. Даже тех, кто и так уже был мертв.

Я вытираю глаза. Мне стыдно, что я расплакалась перед ним.

— Я даже представить не могу того, о чем она рассказывала.

— Я слышал такие истории пару сотен раз, — негромко говорит Лео. — Легче не становится.

— Значит, мы просто возвращаемся домой?

Лео кивает.

— Хорошо выспимся, подождем, пока я получу почту, и тогда еще раз навестим вашу бабушку. Надеюсь, она сможет его опознать.

А если опознает, кому мы поможем? Уж точно не моей бабушке! Она много лет делала все, чтобы избавиться от клейма узницы, но разве мы не навесим его снова, если попросим ее провести опознание? Я думаю о Джозефе, о Райнере — как бы там его ни звали… У каждого своя история, каждый скрывает свое прошлое в целях самосохранения. Некоторым удается сделать это более тщательно, чем остальным.

Но разве можно жить в мире, где все не те, кем кажутся?

Молчание повисло между нами, заполняя собой салон арендованной машины. Я вздрагиваю, когда навигатор велит нам поворачивать направо, на шоссе. Лео крутит радио.

— Может быть, музыку послушаем?

Он морщится, когда машину заполняют звуки рока.

— Плохо, что нет проигрывателя с компакт-диском, — говорю я.

— Я все равно не умею с ним обращаться. У меня в машине такого нет.

— Нет проигрывателя? Вы шутите? А на чем вы ездите? На «Жестянке Лизи»?[52]

— У меня «субару». И кассетный магнитофон.

— Они до сих пор существуют?

— Не судите строго. Я старомодный парень.

— Значит, вам нравятся старинные вещи. — Я заинтригована. — Звезды пятидесятых-шестидесятых, «Ширеллз», «Троггс», дуэт «Ян и Дин»…

— Полегче! — восклицает Лео. — Это не старина. Кэб Кэллоуэй, Билли Холидей, Пегги Ли… Вуди Герман…

— Сейчас у вас крышу снесет, — говорю я, настраивая радио.

Льется голос Розмари Клуни[53], у Лео округляются глаза.

— Невероятно! — восклицает он. — Это бостонская станция?

— Это «Сириус ХМ», спутниковое радио. Новейшие технологии. Относительно новые. А еще сейчас снимают кино со звуком.

Лео ухмыляется.

— Я знаю, что такое спутниковое радио. Просто никогда…

— Не думали, что его стоит послушать? Не опасно жить только прошлым?

— Не опаснее, чем жить настоящим и понимать, что ничего не изменилось, — отвечает Лео.

Я вспоминаю бабушку.

— Она сказала, что поэтому и не хотела рассказывать о том, что c ней произошло. Не видела смысла.

— Я не во всем ей верю, — признается Лео. — Ничего не рассказывать потому, что история повторяется, — это своеобразная самозащита, но обычно находятся и другие причины, заставляющие узников концлагерей хранить молчание.

— Например?

— Чтобы защитить свои семьи. На самом деле это посттравматический синдром. Человек, который пережил подобную травму, не может одни эмоции отключить, а другие — нет. Выжившие на войне выглядят здоровыми, но внутри у них эмоциональная пустота. Поэтому у таких людей не всегда получается наладить связь с детьми и своими супругами — или они сознательно не хотят ее налаживать. Они боятся, что кошмары оживут, что они слишком сильно к кому-нибудь привяжутся, а потом его потеряют. В результате их дети вырастают и ведут себя в своих семьях точно так же.

Я пытаюсь, но не могу припомнить, чтобы папа меня сторонился. Однако он не расспрашивал бабушку о прошлом. Может, бабушка щадила его, храня молчание, а он все равно страдал? Неужели эмоциональная холодность передается через поколение? Я прятала свое лицо от людей; нашла работу, которая позволяет мне трудиться по ночам, одной; позволила себе влюбиться в мужчину, который, точно знаю, никогда не станет моим, потому что никогда не верила, что мне повезет и я встречу человека, который будет всегда любить меня. Я прячусь потому, что урод, или я урод потому, что прячусь? Неужели мой шрам — только часть эмоциональной пустоты, спусковой крючок травмы, которая передается по нашему роду?