Джоди Линн Пиколт - Уроки милосердия

Главный лагерь Освенцима представлял собой деревушку, где была бакалея, столовая, кинотеатр, театр, в котором выступали певцы и музыканты, некоторые из них были евреями. Было оборудовано помещение для фотографии с инфракрасным освещением, и футбольный стадион. Существовал спортивный клуб, за который могли играть офицеры, и в нем даже проводили матчи: например, узников, которые раньше занимались боксом, выставляли друг против друга, а офицеры делали ставки. Здесь продавалось и спиртное. Офицерам выдавали паек, но, насколько я видела, подчас они складывались продуктами, чтобы вместе напиться.

Я узнала об этом потому, что недели шли за неделями, и гауптшарфюрер время от времени посылал меня с различными поручениями. Иногда я должна была принести ему сигареты, в другой день — забрать белье. Я стала его Läuferin (посыльной), ходила с поручениями повсюду. Иногда он посылал меня в «Канаду» с записками для младших офицеров, которые следили там за порядком, когда он находился в кабинете. Настала зима, температура упала, и я, отбросив осторожность, делала все, что могла, для Дары и других девушек. Когда гауптшарфюрер отправлялся в клуб офицеров на обед или в другой конец лагеря на встречу и я знала, что он продолжительное время будет отсутствовать, то печатала записку на его бланке, в которой предписывалось заключенную А18557, Дару, привести на допрос. Мы спешили в кабинет, где она хотя бы полчасика могла погреться, прежде чем возвращаться в ледяные бараки «Канады».

Я такая — привилегированная заключенная — была не одна. Встречаясь в деревне, мы кивали друг другу. Мы балансировали на тонкой грани: окружающие нас ненавидели, потому что нам слишком легко все давалось, но ценили, потому что нам удавалось подворовывать вещи, которые облегчали жизнь других, например еду, сигареты или виски, которым можно было подкупить надзирателя. За бутылку водки, которую Дара вытащила из одного чемодана, нам удалось выменять жмых от цитрусовых и немного масла для керосинки у одной из узниц, работавшей в клубе офицеров. Мы большими пальцами сделали углубление в жмыхе, вставили фитиль, сделанный из нитки распущенного свитера, и получилось восемь свечей — мы смогли отметить Хануку. Ходили слухи, что секретарше, работавшей у какого-то офицера, удалось обменять пару очков на котенка, который непостижимым образом продолжал жить в одном с ней бараке. Нас считали неприкасаемыми, потому что наши покровители-эсэсовцы по какой-то причине посчитали нас полезными. Наверное, кого-то из-за секса. Но недели складывались в месяцы, а гауптшарфюрер и пальцем ко мне не прикоснулся — ни в злости, ни в похоти. Единственное, чего он желал, — слушать мой рассказ.

Время от времени он мимоходом рассказывал что-то о себе. Мне было очень интересно, потому что я почти забыла, что не только мы, узники, жили когда-то другой жизнью. Он хотел учиться в Гейдельберге на факультете классической литературы, мечтал стать поэтом, а если нет, то редактором литературного журнала. Когда его призвали защищать свою страну, он как раз писал диплом по «Илиаде».

Он не очень любил своего брата.

Я это поняла по их общению. Всякий раз, когда начальник лагеря заглядывал к гауптшарфюреру поболтать, я ловила себя на том, что пытаюсь вжаться в стул, сделаться меньше, исчезнуть. Чаще всего он меня не замечал. Для него я была ничтожеством. Лагерфюрер много пил, а когда напивался, выходил из себя. Я наблюдала это во время переклички. Иногда гауптшарфюреру звонили, и ему приходилось отправляться в деревню и приводить брата назад в казармы, где жили офицеры. На следующий день начальник лагеря являлся к брату в кабинет и оправдывался, что ему приходится пить, чтобы забыть то, что он видел на фронте. Наверное, на бóльшие извинения он был просто не способен. С другой стороны, само раскаяние было ему неприятно, и он снова выходил из себя. Лагерфюрер заявлял, что он — начальник женского лагеря, и все отвечают перед ним, а порой, чтобы подчеркнуть свою значимость, сметал бумаги со стола, переворачивал вешалку или швырял счетную машинку в другой конец кабинета.

Я гадала, знают ли остальные офицеры, что эти два человека — родственники. Удивляются ли они, как удивляюсь я, что два столь непохожих человека могли появиться у одной матери?

Я о многом догадывалась. Понимала, что гауптшарфюрер видел в моей истории не просто развлечение, а аллегорию, попытку объяснить запутанные отношения между братьями, проследить связь между прошлым и настоящим, совестью и поступками. Если один брат чудовище, следует ли из этого, что и второй тоже?

Однажды гауптшарфюрер послал меня в деревню, чтобы принести из аптеки бутылочку аспирина. Валил сильный снег, сугробы были такими глубокими, что мои ноги в деревянных сабо промокли. На мне было пальто, которое мне выдали, розовая шерстяная шапочка и рукавички, которые Дара украла в «Канаде» и подарила мне на Хануку. Дорога, обычно занимавшая десять минут, оказалась в два раза длиннее из-за свирепого ветра и колючего снега.

Я забрала пакет и отправилась назад, когда неожиданно дверь столовой распахнулась. Оттуда вылетел начальник лагеря и ударил младшего офицера в лицо.

Верите или нет, но в Освенциме были строгие правила. Офицер мог избить узника, если тот на него просто косо посмотрел, но убивать без весомой причины было запрещено, потому что это означало вытащить рабочий винтик из огромной налаженной машины, какой являлся лагерь. Офицер мог обращаться с узниками как с мусором и мог оскорбить надзирателя, украинца или еврея, но проявлять неуважение к другому эсэсовцу запрещалось.

Начальник лагеря, конечно, большая шишка, но и над ним есть начальник, до которого дойдет информация о случившемся.

Я, скользя на льду, помчалась назад. Щеки и нос заледенели, пока я добежала до административного здания, где располагался кабинет гауптшарфюрера.

Его на месте не оказалось.

Я опять выбежала на улицу и направилась к баракам «Канады». Гауптшарфюрер как раз беседовал с надзирателями, указывая на неточности в их докладах.

— Прошу прощения, герр гауптшарфюрер, — пробормотала я, и мой пульс бешено забился. — Могу я поговорить с вами с глазу на глаз?

— Я занят, — ответил он.

Я кивнула и отошла.

Если бы я промолчала, никто бы никогда не узнал, что я увидела.

Если бы я промолчала, на начальника лагеря наложили бы взыскание. Может быть, даже понизили в звании, перевели. Что, конечно, для всех нас было бы благом.

Только не для его брата.

Не знаю, что было более странным: то, что я снова направилась к сортировочным баракам, или осознание того, что меня заботит благополучие гауптшарфюрера.

— Простите, герр гауптшарфюрер, — пробормотала я. — Но это дело, не терпящее отлагательств.