Джоди Линн Пиколт - Уроки милосердия

Хотя, скорее всего, обо мне он вообще не говорит. Я хочу сказать, с кем он может поделиться тем, что завел интрижку? Единственный человек, которому доверилась я, — это Мэри, и, несмотря на то что мы вместе заварили эту кашу, Мэри ведет себя так, словно это Адам меня соблазнил.

— Давай в эти выходные куда-нибудь поедем, — предлагаю я.

По воскресеньям я не работаю; по понедельникам булочная закрыта. Мы могли бы исчезнуть на целых двадцать четыре волшебных часа, а не прятаться в спальне в полумраке задернутых штор, пока его машина (с новой наклейкой на бампере) стоит за углом у китайского ресторана.

Однажды Шэннон приходила в булочную. Я видела ее в открытое окно, разделяющее кухню и магазин. Я сразу ее узнала, потому что видела фотографию на страничке Адама в «Фейсбуке». Я была уверена, что она пришла устроить мне скандал, но она только купила ржаные булочки из муки грубого помола и ушла. Мэри нашла меня сидящей на полу в кухне — ноги подкосились от облегчения. Когда я рассказала ей об Адаме, она задала один-единственный вопрос: «Ты его любишь?» — «Да», — ответила я. «Нет, не любишь, — возразила Мэри. — Тебе нравится только то, что ему, как и тебе, нужно прятаться».

Адам пальцами касается моего шрама. Несмотря на то что прошло уже столько времени и с медицинской точки зрения это невозможно, кожа моя начинает покалывать.

— Я хочу куда-нибудь уехать, — говорит он. — Хочу идти по улице среди бела дня, чтобы все видели нас вместе.

Когда он поворачивает все вот так, я понимаю, что это совершенно не то, чего хочу я. Мне хочется спрятаться с ним за закрытыми дверями роскошной гостиницы в Уайт-Маунтин или в загородном домике в Монтане. Но я не хочу, чтобы Мэри оказалась права, поэтому говорю:

— Наверное, и мне этого хочется.

— Хорошо, — говорит Адам, накручивая на пальцы мои локоны. — На Мальдивы.

Я привстаю на локте.

— Я не шучу.

Адам смотрит на меня.

— Сейдж, — говорит он, — там тебе даже в зеркало не нужно будет смотреться.

— Я посмотрела в Интернете рейсы Юго-Западных авиалиний. За сорок девять долларов мы сможем добраться только до Канзас-Сити.

Адам проводит пальцем по моим выступающим ребрам.

— А зачем нам ехать в Канзас-Сити?

Я убираю его руку.

— Прекрати меня отвлекать, — велю я. — Потому что это не для нас.

Он ложится на меня сверху.

— Заказывай билеты.

— Ты серьезно?

— Серьезно.

— А если тебя вызовут? — спрашиваю я.

— Если им придется подождать, никто от этого не умрет, — отвечает Адам.

Сердце мое начинает биться прерывисто. Даже мысль о том, чтобы появиться на людях, мучительна. Неужели если я буду идти под руку с красивым мужчиной, который явно хочет быть со мной, то за компанию это сделает нормальной и меня?

— А Шэннон что ты скажешь?

— Что я от тебя без ума.

Иногда я задумываюсь о том, как бы все сложилось, если бы мы встретились с Адамом, когда я была моложе. Мы оба ходили в одну школу, но с разницей в десять лет. Оба вернулись в родной город. Оба работаем в одиночестве в неурочный час и занимаемся тем, что обычные люди никогда бы не сделали своей профессией.

— Что я не могу перестать думать о тебе, — добавляет Адам, покусывая мочку моего уха. — Что я безнадежно влюбился.

Должна признать, больше всего в Адаме мне нравится то — и это же не дает ему все время быть со мной! — что когда он тебя любит, то любит без всякого сомнения, целиком, и эта любовь подавляет. Так он относится и к своим детям-близнецам. Именно поэтому он каждый день возвращается домой, чтобы узнать, как у Грейс прошла контрольная по биологии, или посмотреть, как Брайан забил первый мяч и успел вернуться на «базу» в новом бейсбольном сезоне.

— Ты знаешь Джозефа Вебера? — спрашиваю я, внезапно вспомнив слова Мэри.

Адам перекатывается на спину.

— Я безнадежно влюблен, — повторяет он. — «Ты знаешь Джозефа Вебера?» Да уж, нормальный ответ…

— Он преподавал в старших классах. Немецкий язык.

— Мои дети учат французский… — Он неожиданно щелкает пальцами. — Он был судьей в Малой лиге. Кажется, Брайану тогда было лет шесть-семь. Помню, я тогда подумал, что ему уже лет девяносто и у организаторов не все дома, но оказалось, что он чертовски энергичный старик!

— Что ты о нем знаешь? — продолжаю расспрашивать я, поворачиваясь на бок.

Адам заключает меня в объятия.

— О Вебере? Хороший старик. Он знает бейсбол вдоль и поперек и всегда судил честно. Это все, что я помню. А что?

На моем лице играет улыбка.

— Я ухожу от тебя к нему.

Он нежно и медленно меня целует.

— Я могу как-то повлиять на твое решение?

— Уверена, ты что-нибудь придумаешь, — обещаю я и обвиваю его шею руками.

***

В таком небольшом городке, как Уэстербрук, который основали потомки первых американцев, прибывших на корабле «Мейфлауэр», еврейское происхождение делало нас с сестрами особенными — мы так сильно выделялись среди наших одноклассников, как будто у нас кожа была ярко-голубого цвета.

— Чтобы появились приятные округлости, — говаривал мой отец, когда я спрашивала его, почему нам нужно переставать есть хлеб где-то за неделю до того, как все остальные в моей школе начнут приносить в своих коробках для завтрака сваренные вкрутую пасхальные яйца. Меня никто не дразнил, наоборот: когда в младшей школе мы проходили нехристианские праздники, я фактически стала знаменитостью вместе с Джулиусом — единственным чернокожим учеником в моей школе, чья бабушка праздновала Кванзаа[9].

Когда пришло время обряда бат-мицва, я попросила его не проводить. Мне ответили отказом, и я объявила голодовку. Достаточно уже и того, что мы были евреями и отличались этим от других; я не хотела еще больше привлекать к себе внимание.

Мои родители были иудеями, но не придерживались кашрута[10], не посещали регулярно синаногу, за исключением годов, предшествующих обрядам бат-мицвы у Саффрон и Пеппер, когда посещение службы было обязательным. По пятницам я, бывало, сидела на вечерней службе, слушала, как кантор поет на древнееврейском языке, и удивлялась, почему в еврейской музыке столько минорных нот. Похоже, представители избранного народа, создававшие эти напевы, были не слишком счастливы. Однако мои родители постились на Йом-Киппур, Судный день и отказывались ставить рождественскую елку.

Мне казалось, что они придерживаются некой сокращенной версии иудаизма и поэтому не должны мне указывать, как и во что верить. Это я и заявила своим родителям, когда пыталась отговорить их от проведения бат-мицвы. Отец отреагировал очень спокойно. «Важно во что-нибудь верить потому, что ты можешь себе это позволить», — сказал он. Потом меня отправили в комнату без ужина — меня это по-настоящему изумило, потому что в нашей семье мы были вольны высказывать свое мнение, каким бы спорным оно ни являлось. Мама тайком пробралась ко мне в комнату, принесла бутерброд с арахисовым маслом и вареньем.