Кристин Хармель - Забвение пахнет корицей

– А, понятно. Ваша бабушка была полькой, да?

– Нет, она отсюда. Из Парижа. Женщина наклоняет голову набок.

– Но ее-то родители были из Польши, нет? – Она закусывает губу. – Эту кондитерскую открыли мои прадед и прабабушка, сразу после войны. В 1947-м. Они были поляками. Большая часть этих рецептов родом из Восточной Европы.

Я неуверенно киваю.

– Все, что мы выпекаем здесь, развивалось как tradition ashkénaze , нашими предками. Мы и сейчас сохраняем эти традиции. Ваша бабушка, она juive ? Э-э-э, еврейка?

Я медленно киваю.

– Да. По-моему, да. Но что такое tradition ash… как вы сказали?

– Это, как же сказать… le judaїsme traditionnel в Европе, – объясняет она. – Он начался в Германии, но очень давно, много веков назад эти juifs перебрались в другие страны Европы, на восток. До войны большая часть communautés juives , э-э-э, еврейских поселений в Европе были ашкенази, и мои предки тоже. Пока Гитлер не уничтожил их. Кивнув, я снова перевожу взгляд на выпечку.

– Моя бабушка рассказывала, что у ее родителей была кондитерская здесь, в Париже, – тихо говорю я. – До войны.

Оглядывая прилавок, я понимаю, что очень многих бабушкиных рецептов здесь недостает.

– А фисташковые пирожные у вас есть? – спрашиваю у женщины.

Она с недоуменным видом пожимает плечами, а я описываю сладкие полумесяцы моей Мами, ее марципанно-розовые пирожные. Женщина качает головой.

– Нет, такого я не знаю. – Вдруг, подняв голову, она замечает, что к прилавку выстроилась очередь. – Простите, мне пора. Может, все же возьмете пирожное?

Я указываю на Ronde des Pavés , так похожее на наш пирог «Звезда».

– Это, пожалуйста.

Хозяйка заворачивает пирожное в вощеную бумагу и укладывает в фирменный пакетик с названием кондитерской.

– Денег не нужно, – улыбается она, когда я лезу за кошельком. – Может быть, однажды и вы угостите меня, когда я приеду в Массачусетс.

Я тоже улыбаюсь ей.

– Спасибо. И вообще, спасибо вам большое за помощь. Она, кивнув на прощание, отворачивается к покупателям.

Я уже выхожу, когда слышу, как хозяйка окликает:

– Мадам? Поворачиваюсь. А, это она мне.

– Эти остальные сладости, которые вы называли, – говорит она, – мне кажется, они не имеют отношения к восточноевропейской tradition ashkénaze.

Помахав мне рукой, она скрывается среди многочисленных покупателей. Нахмурившись, я с недоумением смотрю ей вслед.

Подкрепившись куском пирога, я снова отправляюсь по адресу, полученному от Оливье Берра. Ronde des Pavés оказался не в точности такой, как наш пирог, но все равно очень похож. Я кладу в свой больше корицы – Мами всегда любила корицу, – и корочки у нас плотнее и маслянистее. Изюмины во французской версии золотистые, а я всегда кладу темный изюм. И все же очевидно, что оба рецепта имеют общее происхождение.

Вот уже и пирог съеден, но история понятнее не стала. А вот уже и дверь Алена. Вдохнув и на миг прикрыв глаза, я готовлю себя к разочарованию, если мне вдруг снова не ответят. Открываю глаза и нажимаю кнопку.

Сначала мне отвечает тишина. Жму еще раз и уже думаю, что придется смириться и уйти ни с чем, как вдруг в домофоне раздается треск, а следом что-то неразборчиво произносит мужской голос.

– Здравствуйте! – кричу я что есть сил в переговорное устройство. – Я ищу Алена Пикара.

Снова молчание, потом опять треск и невнятный ответ.

– Простите, я не понимаю вас, – говорю я. – Я… я ищу Алена Пикара.

Переговорник шуршит, и тут, к моему облегчению, раздается щелчок дверного замка.

Я распахиваю дверь и влетаю в крошечный живописный садик, где виноградные лозы вьются по старым каменным стенам, окаймленным алыми розами и желтыми нарциссами. Торопливо пересекаю садик и захожу в дом. Мне нужна квартира 2В, так сказал месье Берр. Я поднимаюсь на один лестничный пролет и с удивлением вижу две двери с номерами 1А и 1В. Потом вспоминаю, что французы называют нижний этаж не первым, а нулевым, и поднимаюсь еще.

Даже не пытаясь унять сердцебиение, я стучу в дверь с номером 2В. Как только дверь отворяется и мы встречаемся лицом к лицу с пожилым, немного сутуловатым мужчиной с густыми седыми волосами, я сразу понимаю – ошибки нет. У него глаза Мами – те же иссиня-серые, слегка миндалевидные глаза, которые достались от нее и моей матери. Я разыскала своего двоюродного дедушку. Мами в самом деле оказалась членом этой загадочной, потерянной семьи Пикар, и, следовательно, я тоже в нее вхожу. Я набираю в грудь воздуха.

– Ален Пикар? – удается мне выдавить, когда я обретаю наконец дар речи.

– Oui, – отвечает он. Внимательно вглядывается в меня, а потом быстро произносит что-то по-французски.

– Я… я не понимаю, – лепечу я. – Я говорю только по-английски. Извините.

– Это вы извините меня, мадемуазель. – Он без видимого затруднения переходит на беглый английский. – Вы просто очень похожи на человека, которого я когда-то знал. Я почувствовал себя так, как будто увидел привидение. У меня замирает сердце.

– Я напомнила вам вашу сестру? – спрашиваю я. – Розу?

Он побелел.

– Но как?.. Откуда вы?.. – Голос у него дрожит.

– Кажется, я ваша внучатая племянница, – объясняю я. – Я внучка Розы. Меня зовут Хоуп.

– Нет, – отвечает он, теперь его голос падает до шепота. – Нет, нет. Это невозможно. Моя сестра умерла семьдесят лет назад.

– Вы ошибаетесь, – трясу я головой. – Она до сих пор жива.

– Non, ce n’est pas possible, – шепчет он. – Это невозможно.

– Она все это время думала, что вы умерли, – тихо говорю я ему.

Он недоверчиво смотрит на меня.

– Она жива? – спрашивает он почти неслышно. – Вы уверены?

Я киваю молча, слова вдруг застревают комом в горле.

– Но как… как вы здесь? Как вы меня нашли?

– Она попросила меня поехать в Париж, чтобы выяснить, что произошло с ее семьей, – начинаю я. – Вашего имени не было ни в каких документах.

И я вкратце рассказываю о том, как сотрудники мемориала направили меня к Оливье Берру.

– Я помню его, – тихо говорит Ален. – Он разговаривал и с Жакобом тоже. Сразу после войны.

– С Жакобом? – переспрашиваю я. Он изумленно раскрывает глаза.

– Вы не знаете Жакоба? Я пожимаю плечами.

– Это еще один ваш брат? – Меня удивляет, почему Мами не указала это имя в своем списке.

Ален покачивает головой.

– Нет. Но для Розы он был важнее всех на свете.

Следом за Аленом я вхожу в его квартирку, маленькую и заставленную книгами. Десятки чашек с блюдцами стоят на полках и сверху на шкафах. Несколько даже висят по стенам в специальных рамках.

– Моя жена их коллекционировала, – поясняет Ален, проследив за моим взглядом и указывая на одну из полок с чашками. – Мне они никогда не нравились. Но после ее смерти рука не поднялась их выбросить.