Елена Радецкая - Нет имени тебе…

У Ромыча я научилась разным научным латинским словам вроде фрикции, феляции и даже такому офигенному слову, как куннилингус. Где он почерпнул такой медицинско-улетный словарик, не знаю. Вряд ли у своих курсантов. Или просветился ради меня?

Для приработка Ромыч взял часы в каком-то институте. А я со скуки шлялась по разным квартирникам. Я и раньше на таких бывала. Есть вполне приличные. На одном, музыкально-поэтическом, играла знаменитая группа «Гуталин» и читал стихи какой-то известный питерский поэт, о котором говорили с придыханием, впрочем, имени его я так и не запомнила. У художников полная хрень с претензией, а сами они с большими амбициями. Была на квартирнике под лозунгом: «И терпентин на что-нибудь сгодится», где все мазались какой-то ваксой. Видела инсталляцию из кучи сухих коровьих говяшек, которую предлагалось поливать из красной детской леечки до такого состояния, чтобы посадить туда семена цветов и овощей. Из одной квартиры я еле вырвалась, там требовали с головой обмотаться скотчем. А один квартирник запомнился тем, что устроил его психиатр и там были картины психов.

Эти все, даже с коровьими говяшками, вполне приличные квартирники. Но были совсем другие квартиры и квартирники, о которых я даже вспоминать не хочу.

С Германом я познакомилась в одной действительно нехорошей квартире, где и пили, и курили, и кололись. Я пошла туда, потому что слышала, будто хозяина зовут Славик и он учился в Мухе. Все было так, только Славик оказался не тот, а за разговорами я там зависла. К тому времени у меня уже сто лет не было приступов астмы, и я забыла, что такое может случиться. А оно случилось, и я до сих пор не знаю, с чего бы вдруг. Я задыхалась, кто-то сказал, что нужно вызвать «скорую», но остальные встали на дыбы, боялись засветить квартиру. И тогда тот, кто хотел вызвать скорую, велел позвонить и назвать угол Пионерской, пусть туда приедут. Он выволок меня на улицу, и даже поехал со мной в больницу, хотя назывался случайным прохожим. Это и был Герман. Он же позвонил Ромычу, который тут же прискакал, а на другой день забрал меня из больницы.

Некоторое время я, как верная, жена дожидалась Ромыча с работы, а потом опять стала шляться и, бывало, являлась за полночь. Я не оправдывалась и не обещала, что это прекратится, я говорила: «Это моя жизнь, и ты мне не муж».

Следующий раз с Германом я встретилась на Пушкинской. Окна квартиры выходили как раз на пятачок круглого сквера, где стоял маленький памятник Пушкину. Обстановку и богатую библиотеку потихоньку разворовывали, царил полный бардак, но, несмотря на это, здесь все еще сохранялся особый петербургский дух, интеллигентный и антикварный. Раньше в этой квартире жили известный артист с женой артисткой, они умерли, и хозяином квартиры стал их сын Леня, безработный историк и алконавт. К нему заявлялась или даже обитала здесь медленно оседающая или уже достигшая дна богема. Мне были в кайф и разговоры, и рассказы, и песни под гитару и фоно. А Герман оказался одноклассником Лени. И там, на Пушкинской, он и сказал по поводу моего приступа при нашей первой встрече:

– А что ты удивляешься, аллергия может быть не только от запаха или пыли, а от человека, от холода, от славного города Петербурга и от собственной жизни. Не надо тебе ходить по таким квартирам.

Герману было около сорока, но выглядел он лет на десять старше. Он наркоманил, но в то время я не видела его в плохом состоянии. О себе он не откровенничал, но, видимо, много чего потерял, я имею в виду семью и работу. Мы с ним не говорили о наших семьях и родственниках. Он сказал: «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу, утратив правый путь во тьме долины…» Раньше он читал в педагогическом институте курс по литературе Возрождения, даже учебник написал. Жил он в пустующем доме друга, в Коломягах, но туда меня не приглашал. Зато мы гуляли по Питеру и он рассказывал мне о Данте, его аде и рае, о Петрарке, его вымечтанной Лауре и крикливой, пропахшей жареной рыбой жене, имени которой история не пожелала сохранить.

Герман назвал мне год, день и месяц, когда Петрарка встретил жену знатного авиньонского рыцаря Лауру. Может быть, этой женщины-мечты и вовсе не существовало, однако Герман очень подробно описывал складки ее винно-красного платья, легкую накидку, которая при ходьбе летела за ней, как облачко.

– А прическа… Какая у нее была прическа?

– Тогда были модны высокие лбы и золотые локоны, которые затейливо укладывали и украшали лентами и жемчугами. И знаешь, на какие ухищрения шли женщины, чтобы следовать моде? Они выбривали себе лбы и сидели на крышах, чтобы солнце обесцветило смазанные водой с уксусом волосы. Они томились, лица их краснели, они дышали, как вытащенные из воды рыбы. Но Лауре не нужны были такие ухищрения!

– Почему? – удивилась я.

– Да потому что у нее был высокий лоб и золотые кудри. У нее была длинная нежная шея и тонкие черты лица. Она была совершенством.

Наверное, Германа очень любили студентки.

Он рассказывал о городах Италии, и в моем воображении они представали такими странными и прекрасными, что мне приспичило их нарисовать. Он говорил: что Флоренция коричневая, в золотых блестках. Солнце щедро сыплет их на стены домов и мостовые, и эта золотая морось впитывается в камень. Улочка узкая, идешь по ней – и внезапно перед тобой вырастает невероятных размеров собор на маленькой площади. Он весь из разноцветного и светлого, как ручей, мрамора, а купол из оранжевой черепицы. Купол, похожий на женскую грудь.

И Герман сложил руки, словно обнял ладонями купол-грудь.

Я сказала, что нарисую Флоренцию, вот только найду книжки, чтобы посмотреть фотографии. Он возразил:

– Не надо книжек, рисуй, как представляешь то, о чем я рассказал.

– Будет что-то фантастическое, ни на что не похожее.

А он говорит:

– Нарисуешь, тогда и увидим.

И я нарисовала коричневую в блестках улочку Флоренции, которую замыкала громада собора с округлым куполом. А сверху, в небесах, словно оглаживают, ласкают, не прикасаясь, баюкают купол-грудь две невесомые полупрозрачные руки, только что вылепившие это чудо.

Был яркий солнечный день. Мы с Германом сидели на скамейке в Михайловском саду. Я развернула холст с Флоренцией. Он реагировал, как ребенок, обрадовался, засмеялся, вскочил, поставил холст на ярко-зеленый шелковый газон, сказал, что не мог вообразить ничего подобного, и захлопал в ладоши. И тут в ладоши захлопали еще человек пять, остановившихся рядом. Со мной ничего подобного в жизни не случалось, наверное, я от нахлынувших чувств могла бы прослезиться, а может, и прослезилась.