Татьяна Дубровина - Все или ничего

Но Галибина это ничуть не занимало.

— Андрей! Андрей! Ну где же ты?

— Хотите посмотреть наш самый сложный случай на сегодняшний день? — услужливо поинтересовался главный врач.

Владимир Павлович Львов шагнул в палату — и в один миг с него слетели величавость и респектабельность. Он ссутулился и побледнел. Его крупные руки заметно дрожали.

То, что лежало на больничной койке, мало напоминало человека. Скорее это было похоже на огромный неподвижный кокон: сплошь гипс да бинты, сквозь которые во многих местах проступала кровь.

И только лицо пациентки, обрамленное червонно-золотыми завитками, выглядело человеческим. Правда, оно казалось совершенно бескровным. Это неподвижное лицо было прекрасным — тонким, точеным, сбрызнутым солнечными искорками веснушек. Как будто из кокона начала вылупляться редкостная бабочка, но не успела выпростать на свет Божий нежные крылья, застигнутая не то заморозками, не то еще каким-то жестоким капризом природы.

— Ну, как тут наша лихачка? — поинтересовался главный врач.

— Плохо, — ответил реаниматор. — Боремся, конечно, но… Фактически состояние, несовместимое с жизнью.

Владимир Павлович даже застонал при этих словах и закрыл ладонями лицо.

Доктора переглянулись: он столь чувствителен, их добрый благодетель! У Львова чуткая, ранимая душа, потому он и помогает страждущим!

В этот момент ноздри у пациентки дрогнули, светлые брови слегка приподнялись, и пострадавшая почти беззвучно произнесла потрескавшимися губами что-то неразборчивое:

— А… эй…

И снова затихла.

Посетитель, казалось, сам едва не потерял сознание. Сразу видно, далек от медицины, не привык к подобным зрелищам. Главврач уж и не рад был, что пригласил его сюда.

— Вы… пожалуйста… все, что только возможно… — жалобно попросил Львов как о личном одолжении.

— А как же! Это наш долг! — воскликнул реаниматор.

Главный сочувственно закивал, давая понять, что он лично тоже приложит все усилия, проследит за результатом и вообще всецело солидарен с гостем.

— Нашлась же какая-то сволочь, которая ее так…

Львов содрогнулся всем своим крупным телом и сипло, через силу, проговорил:

— Вы правы, нашлась же, вот беда… Весь ужас в том, что эта сволочь — я.

— Деточка, маленькая моя! Ты не хочешь сказать: «До свидания, мама»?

— Не хочу.

— Как! Иришка! Почему?

— Ты мне не мама.

— Как ты можешь, детка? Я так тебя люблю!

— А я тебя — ненавижу.

— Но… но… для тебя же, доченька, стараюсь!

— Перестаралась.

Мать тогда испугалась. Не ребенок, а маленький рыжий звереныш глядел на нее исподлобья. Ноздри раздуваются, и кажется, дочка вот-вот кинется и укусит. Даже не укусит — загрызет. И не пожалеет об этом.

Дирекция красноярской спортивной школы, где десятилетняя Иришка занималась легкой атлетикой, предложила перевести ребенка в Москву, в интернат, в котором готовили так называемый олимпийский резерв. Туда отбирали особо одаренных детей со всех концов России.

С этого момента вольготная жизнь юных дарований круто менялась: может быть, тогда и кончалось их детство. Тренировки, тренировки и еще раз тренировки — вот что становилось отныне сутью существования. А все остальное — если, конечно, повезет, и на это останутся силы и время — мельком, «без отрыва» от спорта.

Для Ириной мамы, Людмилы Витальевны Первенцевой, предложение отдать Иру в интернат пришлось как нельзя более кстати. Не только потому, что это престижно.

— Моя девочка будет учиться в самой столице нашей Родины! — тут же раззвонила она всем соседям, с показной скромностью поджимая крашенные алым перламутром губы. — Ей уготовано большое будущее! Представляете, мне так и сказали: все дело в правильном родительском воспитании. А я что? А я ничего. Просто вкладывала в ребенка душу — не более того…

Но имелась и еще одна, более деликатная причина, заставлявшая Людмилу Первенцеву радоваться переводу девочки из Сибири в Москву. Дело в том, что она только что разошлась с мужем и торопилась заново устроить свою личную жизнь.

На ее горизонте как раз замаячил некто по имени Степан, которого Людмила Витальевна называла на английский манер Стивом. Он в ответ величал ее Люси.

Девочка тяжело переживала расставание с отцом и враждебно относилась к Стиву. Особенно бесила ее манера маминого хахаля неестественно вытягивать губы дудочкой и коверкать звуки в жалких потугах казаться иностранцем:

— Люу-у-сыи!

Кандидат в отчимы попытался было и будущую падчерицу переименовать из Ирины в Айрин, превращая при этом нормальный звук «р» в какую-то размытую гласную:

— Ай-эа-ын.

Но рыжеголовый ребенок резко пресек это, раскатисто прорычав:

— Я Ир-р-рина, пр-ридур-рок!

Ноздри ее хищно раздулись, как будто она была не городской школьницей, а пацаненком по имени Маугли, воспитанным в стае волков. Может быть, сказалось то, что Ирин отец не только сам увлекался охотой, но и дочку с малолетства знакомил с тайгой и повадками ее обитателей…

— Не допер-рло, повтор-р-рить? — угрожающе добавила ангелоподобная девочка с нежным, бледным, покрытым веснушками личиком и сделала всего один крошечный шажок по направлению к новоявленному «англичанину».

Невольно отступив, Степан испуганно пробормотал на чистейшем русском:

— Нахалка малолетняя…

Но в следующий свой визит на всякий случай с заискивающей улыбкой преподнес ей шоколадку.

А в ответ, вместо ожидаемой благодарности, услышал такое же волчье:

— Сам жр-ри, кр-ретин!

Короче, новые семейные отношения никак не складывались. А тут Иришка еще узнала, что против нее готовится настоящий заговор: ее хотят вовсе удалить из дома. Как старую вещь, которую выбросить все-таки жалко, вот и отправляют за ненадобностью на дачу. Именно так она восприняла свой перевод из прежней школы в интернат, и в этом была немалая доля истины.

Возможно, если бы мать объяснилась с ней откровенно, Ирина поняла бы ее и простила. Во всяком случае, отнеслась бы к происходящему более спокойно. Но Людмила Витальевна виляла и врала. А лжи девочка не переносила.

В ее глазах человек, даже единожды сказавший неправду, однозначно становился подлецом. Так уж она была устроена — не воспринимала полутонов.

Мать уехала восвояси, так и не дождавшись от дочки слов прощания и прощения.

А Ира осталась одна во враждебном — по ее глубокому убеждению — мире.

Произошло это среди зимы, в самый разгар учебного года. А точнее — как раз наоборот, в зимние каникулы. Тогда, когда обычные дети получают подарки, ходят на новогодние утренники с Дедами Морозами и Снегурочками и килограммами поедают сладости из нарядных шуршащих пакетов.