Корина Боманн - Жасминовые сестры

— Да, очень повезло, иначе мне пришлось бы проводить целые дни в обществе своей свекрови. После смерти ее мужа это не самое большое удовольствие, можете мне поверить. Да и раньше это не было удовольствием, если вы спросите меня об этом.

Мадам Бланшар была одной из немногих, кого я посвящала в свои отношения со свекровью. Я не только изливала ей душу, когда Мадлен особенно допекала меня или выдвигала требования, которых я не могла выполнить. Пока мы шили цветы из шелка, распушивали перья, заталкивали мокрый фетр в формы и изгибали поля шляп, мы разговаривали друг с другом, и я иногда получала очень хорошие советы, которые помогали мне, когда я возвращалась в замок.

Однако вскоре над нашими головами снова начали сгущаться тучи. Новости, которые доходили до меня из Германии, были плохими. Летом я познакомилась с одной немецкой модисткой, мать которой была родом из Парижа и к которой она приезжала в гости. Николетта, которая, собственно, жила в Кельне, сообщила мне, что теперь в немецкие журналы мод допускались только «арийки». Девушек, которые по своему происхождению не соответствовали идеалам нацистов, больше не приглашали.

И в других отношениях было все хуже и хуже. Когда-то прекрасные балы становились все бесцветнее. Там, где раньше блистали дамы в разноцветных платьях и кавалеры в элегантных костюмах, теперь собирались лишь люди в коричневой униформе. Джаз и свинг были запрещены как «не немецкие». Те, кто играл такую музыку или даже танцевал под нее, подвергались преследованиям.

Мне очень хотелось написать письмо Элле и спросить ее, что теперь происходит в балхаусе. Из-за известий о преследовании евреев в Германии я очень боялась, что с людьми, которых я знала, случится что-то плохое. Среди музыкантов и официантов было также несколько евреев. И, кроме всего прочего, я очень беспокоилась о детском доме, находившемся по соседству с балхаусом. Я часто видела там учителей и детей, и, пусть даже не обращала на них особого внимания, теперь я вспоминала о них и надеялась, что найдется кто-нибудь, кто вывезет их в безопасное место.

«Радуйся, что ты отсюда уехала», — написала мне Николетта в последнем письме. Затем связь с ней оборвалась, и я так никогда и не узнала, выжила ли она.

Наконец началась война. Она коснулась и нашей семьи. Когда Дидье в 1940 году получил повестку о призыве в армию, он был глубоко потрясен.

— Ты знаешь, я, собственно, никогда не хотел причинить вред ни одному человеку, — сказал он, когда мы вдвоем сидели у камина, после того как я отправила Марию спать.

Ей было уже одиннадцать лет, и вскоре она должна была превратиться в юную девушку.

— А теперь меня хотят вынудить стать таким же «патриотом», как мои предки. Этот мир разрешает себе странные вещи, не так ли?

— А ты разве не можешь отказаться? Все-таки ты единственный сын в этой семье! Если ты погибнешь…

Дидье покачал головой:

— Нет, не получится. Мой отец мог бы замолвить за меня словечко, но он умер, да и, может быть, он бы этого и не сделал, если бы даже был жив. Скорее всего, он ожидал бы, что я со штыком брошусь на врага.

Он наклонился ко мне и погладил по голове:

— Обещай мне, что будешь беречь себя и ребенка. Если есть на свете женщина, с которой я, несмотря на свои наклонности, мог бы быть счастлив, то это только ты.

Я кивнула. Мне на глаза набежали слезы. Я тоже не хотела потерять Дидье. С одной стороны, он всегда вел себя безукоризненно и заботился о нас. А с другой, он напоминал мне о Лорене. Когда я смотрела на своего мужа, мне казалось, что в его лице я вижу черты своего возлюбленного, который так и не узнал, почему я от него ушла и что на свете есть Мария.

Моя дочь горько расплакалась, узнав, что ее отец должен идти на фронт. У нее в школе было достаточно детей, которые были проинформированы лучше, чем она. Они рассказывали страшные истории о немцах.

— Папа погибнет! — рыдала Мария, обнимая меня.

Я предпочла сказать ей об этом сама, потому что знала, как она будет потрясена. Дидье, который любил Марию больше всего на свете, не вынес бы, увидев, как его маленькое сокровище заливается горькими слезами.

— Папа не умрет, — сказала я, хотя в глубине души именно этого и боялась. — Он вернется, вот увидишь.

Следующие несколько месяцев вся Франция жила, затаив дыхание. Мы с ужасом наблюдали за тем, как армия Гитлера продвигается вперед. Французы не могли ей ничего противопоставить. В Париже многие евреи бросили свои дома из страха, что в случае победы Гитлера здесь будет происходить то же самое, что и в Германии. Люди рассказывали страшные истории о депортации и о лагерях смерти.

Ситуация еще больше ухудшилась, когда Франция капитулировала. Правительство Виши стало сотрудничать с немцами, и не успели мы оглянуться, как люди в нацистской униформе уже маршировали по улицам Парижа.

— Наверное, было бы лучше, если бы ты уехала, — озабоченно сказала мадам Бланшар, когда мы с ней работали в ателье. — Все-таки у тебя есть маленькая дочь, а твой муж находится на фронте. Здесь ты не будешь в безопасности.

— Я не могу уехать, — возразила я и сказала то, что раньше, учитывая манеру обращения со мной Мадлен де Вальер, никогда не считала возможным. — Моя свекровь нуждается во мне.

— Она ужасно с тобой обращается! — покачала головой моя наставница. — И у нее, конечно, хватит совести выдать тебя этим сволочам, если ее возьмут за горло.

Я ответила:

— И все же я не уеду. Я обещала Дидье, что буду здесь, когда он вернется.

Рот мадам Бланшар превратился в узкую полоску.

— Тогда я надеюсь, что он вернется целым и невредимым.

Я знала, что Дидье постарается вернуться из-за Марии, о которой лишь мы вдвоем знали, что она была дочерью Лорена.

С того дня я старалась по утрам быстрее добраться до ателье, а вечером поскорее вернуться назад, в замок. Я не хотела, чтобы немцы приставали ко мне.

Однако оккупация и война все больше и больше сказывались и на нашем ателье. Дорогие шляпки продавались все хуже. Даже те женщины, которые пока что были довольно состоятельными, не хотели себя украшать. Поскольку мадам Бланшар знала, что я неплохо шью, она стала принимать заказы на перелицовку и ремонт одежды. Это было непросто, поскольку многие швеи в Париже предлагали такие же услуги.

— Боюсь, что мне придется уволить тебя, дитя мое, — сказала мне мадам Бланшар однажды утром, едва я успела переступить порог.

Я уже давно ожидала нечто подобное, но тем не менее это известие потрясло меня, как удар.

— Работы у нас становится все меньше и меньше, и я не могу допустить, чтобы ты каждое утро рисковала, приезжая сюда.

Она сжала губы. Все-таки она что-то скрывала.

— Немцы вынуждают вас сделать это? — спросила я. — Если нет, то я могла бы просто приезжать сюда и работать без оплаты.