Фэй Уэлдон - Ненавижу семейную жизнь

Сначала договаривались, что Агнешка пойдет вместе с Хетти и познакомит ее с преподавательницей, а Мартин останется с ребенком, но вдруг выяснилось, что ей надо готовиться к квалификационному экзамену по английскому языку, а Мартин должен еще глубже погрузиться в изучение процентного содержания жира в бифбургерах, чтобы как можно убедительнее доказать, насколько они нам необходимы.

Мартин и Агнешка остались дома одни. Хетти не позволяет себе об этом думать. Пусть даже сотая доля того, что рассказывала Барб, правда, Мартин не Алистер. Алистер — классический хрестоматийный кобель, такого только могила исправит; Мартин же человек нового века, и хотя его бабушка считала, что если мужчина и женщина остались в доме одни, кончиться это может только постелью, к Мартину это никакого отношения не имеет.

Однако в половине девятого Агнешка входит в гостиную, они с Мартином делают перерыв в занятиях и работе и пьют кофе, и разговор у них заходит о танце живота. Мартин замечает, что живот у Хетти отсутствует, так что и танцевать будет нечем, но Агнешка отвечает — нет, это не важно, приспускает на бедра джинсы, поднимает тонкий, в обтяжку, трикотажный свитерок и обнажает белый, упругий, втянутый живот, которым начинает вращать сначала в одну сторону, потом в другую. Он видит, как под атласной нежной кожей движутся мышцы. Все совершенно пристойно, Агнешка показала чуть более широкую полоску живота, чем демонстрируют молоденькие девчонки в редакции между джинсами с низкой талией и коротюсенькими маечками, и все равно Мартину приходится выйти в кухню и налить себе еще кофе, чтобы скрыть эрекцию.

Усилием воли он принуждает свое тело образумиться и возвращается в гостиную, где Агнешка уже закрыла просвет между джинсами и свитером. Он говорит, что, пожалуй, стоит пойти встретить Хетти после занятий, район там бандитский. Агнешка соглашается, что да, в общем-то бандитский, но ее это ничуть не тревожит: она занималась в Польше айкидо, а тому, кто овладел этим искусством, нечего бояться, в какую бы страну и в какой бы город он ни попал.

Мартин идет в Камден и встречает раскрасневшуюся после занятий и радостно оживленную Хетти. Он не рассказывает ей об эпизоде с Агнешкиным животом — не может рассказать, да и зачем? Это совсем не нужно. Он убежден, что у Агнешки не было ни малейшего желания его соблазнить. Она на удивление целомудренна, у нее такое серьезное лицо с этой ее вздернутой верхней губкой, прямыми, без укладки, волосами. Он сам виноват.

И только позже, много времени спустя, когда Мартин крепко выпил вместе с боссом по поводу своего продвижения на более высокую должность в “Деволюции”, где “Гамбургеры и другие радости желудка” были высоко оценены — как живо и увлекательно представленное научное исследование, — язык у Мартина развязывается, и после нескольких сальных анекдотов, которыми, по обыкновению, сыплет Гарольд, он рассказывает ему об эротических снах, которые преследуют его после эпизода с танцем живота. Няня его дочери с голым животом подступает к нему все ближе, ближе… он в постели с Хетти, но она тоже к ним ложится… сейчас, сейчас… и он в ужасе просыпается — какое счастье, ничего не успело произойти. (Гарольд пересказывает все это Хетти, а Хетти потом рассказывает мне. Думаю, у сотрудников Гарольда есть все основания считать его чуть ли не полным аутистом: он совершенно не представлял себе, какое впечатление этот рассказ произведет на Хетти.)

Мартин компенсируется, выражая недовольство работой Агнешки, когда она его не слышит: жалуется Хетти, что его тошнит от моркови, что Агнешка неряха, положила в стиральную машину белое белье вместе с цветным (на самом деле положила его Хетти, но Хетти не признается), засунула куда-то New Statesman , он никак не может найти. И все для того, чтобы убедить и себя и Хетти, что в его отношении к прислуге нет ничего необычного.

У Мартина сны, у меня воспоминания. Прошлое — другая страна, но в этой стране нет детей. Мы видим ее взрослыми глазами.

А ведь мы, три девочки, были когда-то тинейджерами. Хотя самого этого слова еще не существовало. Как затрапезно мы тогда выглядели. Денег не было ни гроша. У каждой было по два платья: одно для школы, другое для дома; по две пары обуви: одна на ногах, другая сушится. Одежду носили, чтобы защитить от холода и прикрыть расцветающее тело, а не для того, чтобы выставить его напоказ. Без сомнения, и тогда существовали педофилы, но никто о них не слыхал. И конечно, девочки-подростки одевались совсем не для того, чтобы соблазнять, дразнить и унижать мужчин, как это делают нынешние. В девочках ценились скромность и воспитанность. Волосы мы подхватывали у висков металлическими заколками, чтобы не падали на глаза. Трудно придумать прическу менее кокетливую.

Я бунтовала. Не позволяла маме стричь мне волосы, хотела, чтобы они выросли длинные, как у Вероники Лейк в “Я женился на ведьме”. Отказывалась верить, что у меня не может быть таких гладких, шелковистых волос, как у Вероники Лейк, — почему, почему, почему?! Когда мне было десять лет, я устроила маме кошмарную сцену. Она зажала мою голову и начала меня стричь, а я вырвала ножницы и воткнула ей в бедро, чтобы она перестала. Сьюзен и Серена были в ужасе. А мне стало так стыдно, что я потом всегда позволяла Ванде стричь меня как ей нравится.

Начитанная и образованная, готовая в любую минуту читать наизусть туманные романтические стихи сколь угодно долго, Ванда восхищала нас своей способностью схватывать отвлеченные смыслы и жонглировать ими. Жаль, что она никогда не училась в школе и потому слишком серьезно относилась ко всем требованиям властей. Мы жили в атмосфере ее страхов. Если мы ходили по траве там, где была выставлена табличка “По газону не ходить”, она не сердилась на нас — она страдала. Она завещала нам строгие правила и трезвый взгляд на жизнь, и если потом что-то и мешало жить Сьюзен, куда более праведной, чем Серена и я, так это высокие принципы нашей мамы.

В пятнадцать лет у меня начался трудный период, когда гормональный взрыв глушит разум и девочки могут пристраститься к вину, наркотикам, сексу. Как только кончилась война, мы на первом же пароходе вернулись из Новой Зеландии в Лондон. Ванда получила небольшое наследство, как раз хватило на проезд для нее самой, ее мамы Фриды и для нас, трех девочек, Сьюзен, Серены и для меня — семьи из одних только женщин. А на жизнь не осталось ни гроша.

Мои сестры без труда освоились в нищенских условиях нашей новой жизни в Лондоне, учились в школе, сдавали экзамены. Делали то, что велят, не высказывали своего мнения, терпеливо ждали, когда вырастут. Но я так жить не могла, меня переполнял гнев. Мама устроилась экономкой в дом, где ей позволили жить, — у нее не было собственных средств к существованию, пока Серена не разбогатела, — ведь ей надо было кормить нас и дать нам крышу над головой. Маму, как потом всех нянь наших детей и вот теперь Агнешку, приютила другая, более благополучная женщина, за которую она выполняла черную работу и которая платила ей гроши. Нужда всех нас гонит в услужение, во всяком случае, раньше гнала.