Фэй Уэлдон - Судьбы человеческие

Что касается Хелен, то ей казалось теперь, что до Клиффорда жизнь ее проходила как бы в тени. А теперь… совсем другое дело — теперь! Все дни ее были напоены солнцем; солнце бросало свой жаркий свет даже на ночные часы. Глаза ее сияли; цвет лица менялся от ярких вспышек радости до нежного оттенка легкой грусти; она встряхивала головой, и каштановые кудри ее рассыпались по плечам будто от избытка жизненной силы.

Она ходила в свой крошечный магазинчик от Сотсби иногда, время от времени, поскольку оплачивалась эта работа в зависимости от объема реставрированных изделий, и возвращалась всегда не к себе, в маленькую квартирку, снимаемую на двоих с подругой, а к Клиффорду, в его дом и в его постель. Платили за работу ей мало, но работа устраивала ее. Она пела, когда работала; она реставрировала, а проще говоря, склеивала, кусочки глиняной посуды раннего периода (большинство реставраторов предпочитают острые грани и четкие цвета керамики, Хелен же нравились уклончивые, забавные, неровные формы и тающие, хлопьевидные мягкие краски ранних гончарных изделий).

Хелен забыла друзей и поклонников; она предоставила подруге платить за квартиру и отвечать на все расспросы. Ей больше не хотелось думать ни о деньгах, ни о своей репутации, ни о верности друзьям и подругам. В самом деле: она была влюблена, Клиффорд был влюблен в нее; Клиффорд был богат, Клиффорд мог защитить ее от всех на свете. Надоело. Надоел вечный гнев отца, вечное нытье и понурость матери; надоела работа, хотя ее работодатели лишь удивленно поднимали брови, подсчитывая количество часов, подлежащих оплате, и стоимость рабочего места. Клиффорд был для нее и семьей, и друзьями, и всем, в чем она нуждалась: он был крышей над ее головой, одеждой, защищающей ей спину, и солнцем на ее небосклоне.

Но любовь не в силах дать нам все, не так ли? Иногда я наблюдаю, что иные люди используют любовь как ранозаживляющее средство. Истинное излечение должно прийти к нам изнутри нас самих: нужно медленно, но верно постигать свою душу; нужно сжимать зубы, чтобы нести через годы бремя усталости, замотанности и раздражения; нужно улыбаться начальству и просто знакомым; нужно платить налоги и долги; и не показывать своей боли и неудовлетворенности; растить детей и верить, что им уж точно будет лучше… Но Хелен не нуждалась во всем этом, читатель. Она была молода, она была красива, она чувствовала себя в этой жизни, как рыба в воде. Она знала все это. Она позволила любви унести себя в облака и поглотить все ее существо. Она могла лишь поднять к небу свои прекрасные белые руки и проговорить: «Я не могу ничего поделать! Это сильнее меня!»

После злосчастной встречи с Джоном Лэлли Клиффорд появился в своем офисе с синяками на руке и в дурном расположении духа.

Его первая деловая встреча на этот день была с Гарри Бластом, нахальным телерепортером, которому удалось отвертеться от сопровождения Энджи Уэлбрук домой с вечера в галерее Леонардос. Это было первое интервью для Гарри, и оно должно было по задумке завершать программу, названную «Монитор». Гарри нервничал; Клиффорд знал это.

Интервью должно было состояться в огромном офисе сэра Лэрри Пэтта, выходящем окнами на Темзу. Камеры Би-Би-Си в те времена были огромны и неуклюжи. На полу были расстелены провода. Сэр Лэрри Пэтт нервничал столь же, сколько и Гарри. Клиффорд еще не отошел от тепла тела Хелен и победы над бедным стариком-художником, поэтому был настроен воинственно и уж, во всяком случае, отнюдь не неуверенно. Это было его первое телеинтервью, но никто никогда не догадался бы об этом. По правде говоря, именно это интервью и вывело Клиффорда на освещенную прожекторами славы авансцену Мира Искусства. С тех пор и повелось: «Клиффорд Уэксфорд говорит…», «Уэкс считает…», короче, цитируйте великого К.У. — и вам обеспечены слава и продвижение. Если, бывало, вы набирались храбрости поспорить с ним, то никогда не знали, закончится ли этот спор крахом вашей карьеры или быстрым восхождением.

Одного быстрого оценивающего взгляда ярко-голубых глаз было достаточно, чтобы вас затем приняли и выслушали со вниманием — или пропустили мимо глаз и ушей, как незначительного человека. У него, казалось, был набор черт, особо любимых телевизионщиками и телевизионными камерами, и ясный быстрый ум, свободный от ханжества и претенциозности, хотя не совсем свободный от субъективизма.

— Итак, — заученно начал Гарри Бласт, когда операторы отсняли, наконец, лепнину в якобинском стиле, Каунти-холл на другой стороне Темзы, картину кисти Гейнсборо над огромным грегорианским камином — и приступили к делу. Вопросы были тщательно заготовлены. — Итак, было высказано мнение, что Художественный Совет завысил планку стоимости известного вернисажа Босха, а Леонардос изъял слишком большую долю прибыли от этого дела. Что вы можете сказать на это, мистер Уэксфорд?

— Вы, очевидно, скрыли, что это ваше мнение? — ответил Клиффорд. — Отчего бы вам так прямо и не выразиться: Леонардос доит налогоплательщиков?

— Ну-у-у… — неуверенно промычал Гарри Бласт, засуетился, и его огромный нос начал краснеть все больше и больше, что с ним обычно происходило в случае крайней неуверенности. Хорошо еще, что телевидение тогда было черно-белым, иначе бы карьера Гарри увяла, так и не развившись. Но стресс — это естественная часть жизни представителя масс-медиа!

— И как можно судить о стоимости искусства? — высокомерно вопросил Клиффорд. — Каким образом можем мы подсчитать, будет ли доход от искусства — и какой цифрой он станет исчисляться? Если государственные структуры не в состоянии удовлетворить нужды народа в искусстве, а Леонардос несет искусство жаждущим людям — то разве Леонардос не заслуживает если не доли, то хотя бы вознаграждения за труды? Всем известно, какие очереди выстраивались, чтобы попасть на вернисаж. Я надеюсь, вы засняли эту очередь. Мое мнение таково, что люди нашей страны изголодались по настоящему искусству.

Конечно же, Гарри Бласт не потрудился заснять очереди в Леонардос, и Клиффорд знал об этом.

— Что касается вашего вопроса о чрезмерных финансовых запросах Леонардос к Художественному Совету, то думаю, это внутреннее дело партнерских фондов. Как вы полагаете, сэр Лэрри? Сэр Лэрри Пэтт — король финансов в нашей структуре.

И камеры дружно повернулись, с легкой руки Клиффорда, к бедному сэру Лэрри, который не знал, куда ему смотреть — и бормотал что-то несуразное, вместо того, чтобы вознегодовать на художественное невежество. У сэра Лэрри Пэтта не было телегеничности: лицо его было слишком старо, а следы невоздержанности на нем проступали чересчур ярко. У сэра Лэрри также было неудачное утро: он был разбужен звонком мадам Бозер из Амстердама.