Фэй Уэлдон - Судьбы человеческие

Пресс-секретариат Леонардос в единственном лице — Клиффорд — за несколько спрессованных часов работы делал все с размахом — и эффектно. Любое проведенное шоу, вечер или выставка занимали значительное место в светской жизни и давали весьма интересную и изящно поданную информацию на разворотах газет.

В любой день ныне беспрецедентное зрелище представало взору на Пикадилли, возле фронтона Леонардос: длинные, ажиотажные очереди желающих попасть на очередное мероприятие (беспрецедентное потому, что это были шестидесятые, вспомните это время — и вкусы времен предыдущих). Зеваки (ах, простите меня, публика) желали знать, что подразумевал Клиффорд за день до этого в своей публикации под «великим даром предвидения Иеронима Босха». Тот факт, что фантасмагории Босха были частью его собственного настоящего видения мира, а не частью будущего человечества, вызывал у Клиффорда кое-какие уколы совести, но не слишком болезненные. Лучше поразить публику творениями прошлого, чем скучным натурализмом настоящего; лучше эти яркие, по-своему привлекательные мазки безумной фантазии, чем надоедливые, унылые напоминания о безумстве настоящего. Слегка покривить душой в пользу искусства — небольшой грех.

И в первую эту ночь, читатель, была зачата Нелл. По крайней мере, так считает Хелен. Она говорит, что знала и ощутила это внутри себя: будто солнце и луна слились.

Во вторую ночь Клиффорд и Хелен прекратили объятия достаточно надолго, чтобы успеть рассказать друг другу кое-что о себе.

Клиффорд, неожиданно для себя самого, рассказал Хелен самое ужасное из воспоминаний детства, чего он не рассказывал никому ранее: как его во время войны отправили в деревню, чтобы спасти от гитлеровских бомбежек, и он был испуган, одинок и беспомощен без родителей, которые весьма мало заботились о его душевном состоянии. Хелен перечислила Клиффорду — правда, весьма увлеченно и неполно — свои прежние «грехи», но ее исповедь была прервана поцелуями Клиффорда, и он проговорил:

— Твоя жизнь начинается лишь сейчас; все, что было до меня, забудь. Запомни только это.

Вот так, читатель, и встретились Клиффорд и Хелен, и так была зачата Нелл — в пылу горячей и длительной страсти. Я специально избегаю, читатель, слова «любовь», потому что то была слишком дикая и неожиданная для любви встряска. Любовь — что барометр, который указывает весь диапазон от «обильных осадков» до «ясно», но, однако, «любовь» — единственное слово, данное нам для описания подобных жизненных коллизий. Так что к любви нам рано или поздно придется перейти.

На третью ночь раздался страшный стук во входную дверь, и рывок чудовищной силы вышиб замок: то Джон Лэлли предвкушал застать свою дочь и своего врага и ментора в, так сказать, деликатной диспозиции.

Клиффорд с Хелен, к счастью, невинно спали в объятиях друг друга, когда к ним ворвался Джон Лэлли. Они в изнеможении уснули на постели, предварительно приведенной в хаотическое состояние; одна нога, волосатая, на другой — нежной и гладкой; ее голова на его груди; для постороннего взгляда в невероятно неудобной позе, а для любовников, настоящих любовников — как нельзя более комфортно (не для тех, впрочем, кто начеку, как бы улизнуть из дому, пока не наступит время завтрака). Настоящие любовники спят, как младенцы, глубоко и безмятежно; они знают, что, когда проснутся, то ничего не кончится, а лишь продолжится. Уверенность в будущем счастье пронизывает весь их сон: они улыбаются в дремоте.

Так, для Хелен звук выломанного замка и удара по дереву двери превратился отчего-то в писк пушистого цыпленка, вылупившегося у нее на глазах из хрустящего яйца, что она держала в руке; а для Клиффорда — в свист снега под его лыжами, когда он мастерски и безошибочно несся по заснеженным склонам гор. Для Джона же, вид улыбающейся во сне дочери на постели улыбавшегося во сне врага, который отобрал у него последнее сокровище, явился последней каплей, переполнившей чашу его гнева. Он зарычал. Клиффорд нахмурился во сне: ему снилось, что под ним разверзлась пропасть. Хелен пошевелилась и проснулась. Забавное чириканье новорожденного цыпленка превратилось в рычанье, переходящее в вой. Она села на постели — и увидела прямо перед собой отца. Она натянула простыню на голую грудь.

— Как ты нашел меня? — спросила она. Это был вопрос прирожденного конспиратора. Она не чувствовала за собой вины, но ее планы были нарушены.

Он не удостоил дочь ответом. Но я-то вам скажу, как.

Одно-два несчастья всегда преследуют счастливых любовников. Так было и здесь: поспешный отъезд Клиффорда с выставки Босха вместе с Хелен стало темой колонки слухов в одной из газетенок, а оттуда было подхвачено неким Гарри Стефенсом, завсегдатаем пивнушки «Эпплтри» в Нижнем Эпплбай; а у Гарри была кузина, работавшая в Сотсби, где время от времени служила Хелен, реставрируя керамику; слух достиг Сотсби — и пополз обратно, расширяясь. Таким образом он и достиг ушей Джона Лэлли, когда Гарри Стефенс сказал ему в пивной: «Ну и вычудила твоя дочка!»

Джон Лэлли не был популярен в ближайшем окружении. Нижний Эпплбай прощал ему эксцентричность, долги, неухоженный сад перед домом, но не мог простить того, что он, иностранец здесь, глушил сидр в пабе, а не брал виски. Не могли ему также простить обращения с женой. Если бы не эти возмутительные качества Джона, всколыхнувшая общество история с его дочерью была бы тактично обойдена молчанием.

После упомянутой фразы Гарри Стефенса Джон допил свой сидр, влез в потрепанный «фольксваген» (его предельная скорость была 30 километров в час) и помчался через весь Лондон среди ночи; не столько для того, чтобы спасти дочь, сколько для того, чтобы напомнить Клиффорду Уэксфорду, какой он мерзавец.

— Шлюха! — крикнул Джон Лэлли, рывком вытащив Хелен из постели, поскольку она была ближе к нему.

— Ну что ты, папа, — проговорила Хелен, выскользнув из его рук, и, уже обращаясь к Клиффорду: — Я сожалею, это мой отец.

Она усвоила манеру матери извиняться и так и не рассталась с нею впоследствии. За исключением того, что в то время, как употребляла эту фразу в качестве защиты от оскорблений и ругательств, Хелен использовала ее как досадливый упрек за нечто давно навязшее, усиливая ее эффектным движением одной брови.

Клиффорд сидел на постели потрясенный.

Джон Лэлли взглянул на стены спальни, на собрание его работ, что были плодом пятилетних (или около этого) усилий: рисунок со сгнившим плодом смоковницы на ветви; радуга и жаба на ее фоне. Я знаю, что описание их звучит по меньшей мере странно, но они прекрасны, читатель. Ныне его картины украшают знаменитейшие галереи, краски их утонченны и в то же время ярки и сочны, и при взгляде на них кажется, будто одна реальность наслаивается на другую. Затем Джон взглянул на дочь, которая не то смеялась, не то плакала, смущенная, возбужденная и рассерженная одновременно; перевел взгляд на сильное, обнаженное, покрытое белесыми волосами тело Клиффорда, на его загорелые до цвета бронзы руки и ноги (Клиффорд и Энджи как раз недавно вернулись с краткого турне по Бразилии, где проживали в роскошном доме коллекционера — то был целый дворец с мраморными полами и позолотой, а также с картинами Тинторетто на стенах — там царило горячее вездесущее солнце), а затем вновь посмотрел на смятую постель, еще не остывшую от тел любовников.