Линда Олссон - Астрид и Вероника

— Меня зовут Астрид, — произнесла старуха. — Астрид Маттсон.

Вероника вздрогнула от неожиданности, повернулась и открыла глаза. Астрид все так же лежала на спине, зажмурившись и сложив руки на груди, словно для молитвы… или — в гробу.

— А вы — Вероника, — добавила она. — У нас тут секретов нет, все про всех всё знают. Или думают, что знают. А секреты свои надо охранять, и цена больно высока. — Она сощурилась на солнце. — Одиночество. Одиночеством расплачиваешься.

Над речной гладью реяли чайки, ныряя и взмывая, точно марионетки, которых дергают за веревочки.

Астрид повернула голову, и Вероника впервые заметила, какие синие у старухи глаза. Васильковые. С ее сединой и пергаментной бледностью затворницы они казались особенно яркими.

Вероника села, положив подбородок на колени и обхватив ноги. Она смотрела на реку, над которой чайки продолжали свой причудливый танец.

— Поймите меня правильно, — произнесла Астрид, — я ваши секреты не выведываю. В чужую жизнь нос не сую, мне до нее дела нет.

Она вновь отвернулась.

Рука Вероники соскользнула на траву, погладила жухлые стебли. Пальцы сомкнулись на маленьком плоском камушке. Вероника кинула его в воду. Камушек полетел по дуге, вспугнул чаек — те с пронзительными воплями взмыли ввысь; затем он с легким всплеском плюхнулся в воду.

— Я в этой деревне всю жизнь прожила, — скрипуче проговорила Астрид. — И почитай всю жизнь в одиночестве.

Вероника скосила глаза на старуху, но лицо Астрид оставалось бесстрастным.

— Старая я уже, — не открывая глаз, продолжала Астрид, — скоро восемьдесят будет. И с каждым днем время будто все медленнее идет. Любой день теперь длиннее прожитой жизни. А уж пока зима пройдет и весна наступит — так целая вечность.

Швырнув новый камушек, Вероника промазала — он попал не в воду, а в прибрежный куст. Речная гладь, легкое движение воды приковывали взгляд и не отпускали.

— И пока тянулось это бесконечное время, я сидела дома одна. Ждала. Хранила свои секреты. — Старуха приподнялась, перекатилась на бок, оперлась на руки, и только тогда ей удалось сесть. — Теперь я мастерица хранить секреты и великий знаток одиночества. Но сейчас… — Она осеклась, и вновь наступило молчание.

— Когда-то мы ходили сюда с мамой, — вдруг сказала Астрид. — Всегда делали тут привал по дороге с озера. Вот странно, уже семьдесят лет прошло, а я вижу маму так же ясно, как вас. Будто и не было этих лет, будто время не имеет значения. У меня в голове воспоминания не по важности выстраиваются, а как-то по-другому. Уж точно не по порядку. Да еще и пустячные случаи помню четче некуда, а целые годы будто в тумане растаяли. — Слегка пожав плечами, Астрид глянула на Веронику и нерешительно, смущенно улыбнулась уголком губ. И даже слегка покраснела. — Сама не знаю, зачем я вам это рассказываю.

— А я боюсь забыть самые важные события, самые драгоценные воспоминания, — пристально глядя на реку, отозвалась Вероника. — Со мной ведь такое уже случалось. Маму я совсем не помню. Может, я когда-то нарочно отогнала их, чтобы было не так мучительно жить. Ведь если бы я помнила маму, я бы прежде всего помнила и то, что она меня бросила. С такими воспоминаниями жить невыносимо. А так — забыла и не больно.

— Я бы без своих воспоминаний и жить-то не смогла, — призналась в ответ Астрид.

Вероника наморщила лоб и глянула на старуху.

— Да, кажется, придется мне все вспомнить, — медленно проговорила она. — Придется вытаскивать из забвения каждый день прошлого, один за другим, и чтобы ни один не пропал. Но как же это тяжко!

— Сейчас я расскажу вам о своей матери, — сказала старуха. — Об одном дне, который помнится мне, как будто вчера. И даже живее.

АСТРИД

То было в самом начале июня, и день выдался вроде сегодняшнего. Мы с мамой вдвоем отправились на озеро, шли вдоль берега. Вокруг было безлюдно. Мы брели по щиколотку в холодной воде, плескались, прыгали. Мы смеялись. Когда мама смеялась, по щекам у нее катились слезы. Меня эти слезы неизменно пугали, но мама замечала мой испуг и говаривала: «Не пугайся, малышка, не пугайся, Астрид, я просто смеюсь». И утирала слезы, как ребенок — обоими кулаками. Дома она никогда не смеялась, я ни разу не слышала. Только когда мы уходили подальше от дома вдвоем.

В тот день мы гонялись друг за другом по мелководью и хохотали. Издалека, с безопасного расстояния, за нами наблюдала утка с выводком утят. Наконец мы запыхались и сели на песок. Подол маминой зеленой юбки потемнел от воды. Она выжала его, приоткрыв босые белые ноги. Волосы у нее рассыпались по плечам и груди, поэтому, расправив юбку, она закрутила их на затылке да так и замерла. Потом она некоторое время сидела неподвижно и смотрела на озеро. Затем привлекла меня к себе. Мама гладила меня по голове, а я заглянула ей в лицо, в зеленые глаза. Мама крепко прижала меня к груди.

— Запомни все это, Астрид, маленькая моя, — сказала она. — Всегда помни, как сверкает солнце на воде. И синеву неба. И как мама-утка заботится об утятах. И как я люблю тебя.

В тот миг я почему-то поняла, что этот день больше никогда не повторится. Что мы никогда не будем так сидеть в обнимку.

На обратном пути мы проехали на велосипеде мимо этой излучины. Я сидела на багажнике, обхватив маму за талию, прижавшись к ее теплой спине. Мамины длинные медно-рыжие волосы снова распустились на ветру и щекотали мне лицо, и я ощущала, как движется ее спина. Туфли мы сложили в корзинку на руле, и мама всю дорогу твердила мне: «Держи ноги пошире, Астрид, осторожнее, не то колесом заденет!» — и то и дело оглядывалась через плечо. Небо сияло чистейшей синевой, а от картофельных полей по сторонам дороги сильно пахло взрыхленной землей. Такой счастливый получился день, но я уткнулась носом в мамину спину и едва не плакала.

Позже, днем, мама спустилась из спальни, одетая на выход, с волосами, упрятанными под шляпку. Вошла на кухню, подхватила меня на руки, прижалась лицом к моей шее. Я чувствовала, как шевелятся ее губы, но слов было не разобрать. Через мамино плечо я видела окно и горшок с восковым деревом, в гроздьях розовых цветов. Потом я всю свою жизнь держала восковое дерево на прежнем месте, на кухонном подоконнике, и каждое лето, когда оно расцветает, аромат цветов напоминает мне тот день, когда мама уехала. Я сидела на окне, прижав нос к стеклу, и смотрела, как мама, натянув перчатки, садится в коляску господина Ларссона. Видела, как он хлестнул лошадей, и коляска покатилась по дороге прочь от нашего дома. Мама даже не обернулась помахать на прощание. Кажется, она закрывала лицо руками.