Хуан Бонилья - Нубийский принц

Я посвятил себя спасению человеческих жизней. Ни больше ни меньше. Звучит чересчур высокопарно, но я действительно их спасал, и размер моего вознаграждения прямо зависел от количества спасенных. В те времена моя жизнь напоминала партию в теннис: один игрок не покидал пределов своего дома, гостиной с огромным телевизором, лаборатории, в которой он печатал фотографии, уютного бара, где можно было не спеша поглощать завтрак, чувствуя себя совершенно счастливым, маленькой книжной лавки на углу, овощного ларька, хозяйка которого, здоровенная тетка с радушной улыбкой, приберегала для него самый сладкий виноград и самые спелые персики, интернет-кафе, где он часами просиживал в Сети. Другой разъезжал по отведенной ему половине континента. От Кадиса до Сицилии. Как правило, я сам решал, куда направиться, хотя порой приходилось подчиняться обстоятельствам: какая-нибудь ржавая посудина, до отказа набитая албанцами, садилась на мель неподалеку от Бриндизи, и мне приходилось сломя голову мчаться в Рим, брать напрокат машину и нестись на место встречи со вторым игроком.

Так в чем же заключалась твоя работа? — спросите вы. Кого и как ты спасал? Что ж, попробую объяснить: пожарных и спасателей интересует исключительно наше физическое существование. Пожарный вытаскивает человека из огня, спускает по раздвижной лестнице, препоручает заботам медиков и перестает интересоваться их судьбой. Спасатель, сделав искусственное дыхание девушке, едва не погибшей в волнах, обычно не предлагает ей руку и сердце. Я же искал в грязи драгоценные камни, очищал их и полировал, придавая им истинный блеск. Мой путь лежал туда, где красота погибала в нищете. Я дарил ей жизнь, которой она была достойна. Вот в чем заключался для меня смысл спасения.

Вот я в Тарифе, на пляже, солнце несмело опускается за линию горизонта, за моей спиной причудливо переплетаются окаменевшие древесные стволы. К берегу только что пристали несколько дюжин африканцев на своих утлых суденышках. Мокрые и жалкие, они сгрудились у самой кромки воды и пугливо озираются. Береговая охрана тут как тут. Одни бедолаги вот-вот потеряют сознание, другие молят о глотке воды, и у всех зуб на зуб не попадает. Но жандармам плевать, им главное зарегистрировать вновь прибывших. Негры хватаются за непромокаемые пояса, в которые зашиты их скудные сбережения. Но вот на пляже появляются телекамеры, и у жандармов, словно по волшебству, находятся и полотенца и бутылки с водой. Так всегда и бывает: сначала вызывают телевидение, а уж потом “скорую”. Я в списке между телевизионщиками и врачами, разумеется, если действие происходит в зоне моей ответственности. Не стану скрывать: дружбу с правоохранительными органами приходится поддерживать при помощи новеньких хрустящих купюр. Очередной представитель власти звонит мне ни свет ни заря и шепчет, прикрыв ладонью трубку: “Там-то через полчаса”. И через полчаса я там. Знакомый лейтенант тихонько предупреждает: “У тебя пятнадцать минут”. Бегло осмотрев новоприбывших, я выбираю подходящий экземпляр, и офицер кивает: “О’кей, через пару часов приходи в комендатуру”. В условленное время в комендатуре меня поджидает девчонка в красной рубашке и штанах, которые когда-то были белыми, с затравленным взглядом: “Пожалуйста, только не делайте мне ничего!” Потерпевших кораблекрушение ждет медосмотр и чашка кофе, а если какой-нибудь сотрудник миграционной службы накануне смотрел душещипательное кино, то еще и булочка в придачу. Мое дело — забрать трофей и исчезнуть вместе с ним как можно скорее. С девчонкой я стараюсь держаться подчеркнуто любезно, ведь мне надо завоевать ее доверие. Первым делом я вручаю ей заранее купленные кроссовки и тенниску. Вскоре она начинает задавать вопросы. Куда мы едем? Что будет с моими (почти у каждого на берегу остаются родители или братья)? Приходится открывать карты и терпеливо объяснять, что ей выпал редкий шанс на спасение, а остальных сегодня же отправят восвояси, и то если у жандармов не будет дел поважнее. Если мой трофей не говорит по-английски, а так обычно и бывает, я не скуплюсь на переводчика, чтобы как следует разъяснить все тонкости нашего дела. Моя главная задача — сделать так, чтобы мне доверились. Иногда я снабжаю новеньких телефонами наших моделей: если среди них находятся земляки, дело сразу идет на лад. Как правило, над каждым трофеем приходится серьезно поработать, дабы выставить его красоту в самом выгодном свете. Но через пару дней их можно показывать начальству. Обычно я заранее знаю, одобрят ли мой трофей. И никогда не спорю. Едва ли моя начальница застынет с раскрытым ртом при виде Надим — про себя я называю спасенных придуманными именами, иногда они говорят мне, как их зовут, но фамилии почти всегда скрывают, — она вообще редко удивляется или умело скрывает удивление, но у новенькой все же есть немало шансов сделаться моделью. После краткого собеседования трофеям устраивают фотосессию, чтобы поместить их снимки в клубный каталог. Но все это происходит уже без меня: я только спасаю жизни. За своих протеже я спокоен, ведь каждая ночь с ними стоит огромных денег, а им причитается двадцать процентов от каждой выплаты. Обычно модель работает три-четыре дня в неделю. Фиксированных цен не существует. Скажу лишь, что абсолютное большинство наших моделей мне не по карману. А скидок для охотников в Клубе не предусмотрено.

Вам, должно быть, интересно, как я сделался охотником. Что ж, у каждой истории есть начало. Порой причина, по которой мы приступаем к рассказу, бывает важнее самого повествования. Как получается, что мы ни с того ни с сего решаем поведать кому-то о своей судьбе? Ответов существует ровно столько же, сколько самих историй, а моя начинается незадолго до того, как я решил вступить в клуб “Олимп”. Как вам такой зачин: в один прекрасный день я отправился в Боливию, чтобы показывать цирковые представления обездоленным детишкам из городских трущоб. Мне было двадцать три года, а в этом возрасте каждый из нас думает, что может спасти мир. Я как раз закончил учебу — в школе драматического искусства — и полагал, что мой выдающийся талант вкупе с приобретенными навыками непременно должны послужить какому-нибудь благому делу. На самом деле моя история началась еще раньше, но не бойтесь, я не собираюсь пускаться в пространные рассказы о собственном детстве и погружаться на темное дно колодца памяти, чтобы поднять на поверхность волшебное зеркальце, в котором отразится все, что случилось потом. Читая чью-нибудь биографию, я обычно пропускаю главы, посвященные детским годам героя: какой мне интерес знать, как именно звали малолетних хулиганов, с которыми он в дождливый день схлестнулся за школой. Рассказы о чужом детстве вызывают у меня неодолимую зевоту, поэтому я не люблю говорить и о своем собственном.