Хуан Бонилья - Нубийский принц

— Ты пробуждаешь во мне все самое худшее.

Той ночью я так и не смог заснуть.

Слова Гальярдо не шли у меня из головы. Наутро мы снова давали представление на свалке. Зрителей набралось от силы три дюжины; младшему было три года, старшему не больше пятнадцати. Жонглируя тремя разноцветными мячиками, я раздумывал, а не пойти ли мне после представления на поиски той красавицы или еще кого-нибудь, кто нуждается в спасении. Честное слово, мне и вправду хотелось кого-нибудь спасти. Накануне я крепко напился в своей палатке, не все равно не смог заснуть. Я думал о судьбах местных жителей и о своей собственной судьбе. В отряде я был жалким самозванцем, занимавшим чужое место. От угрызений совести меня защищала только привычка ценить результаты человеческих поступков выше их мотивов. Ни Вирхиния, ни Пабло, ни Рауль, ни Мерседес ни на минуту не ставили под сомнение значимость своей миссии и потому гораздо легче сносили лишения. Пропитавшая свалку вонь была для них очередным испытанием, а для меня очередным подтверждением того, что я взялся не за свое дело. Я был единственным в нашей труппе, кому приходилось зажимать нос пропитанным одеколоном платком. Мои товарищи сносили смрад с мужеством, достойным истинных героев. Мне же он казался самой страшной и отвратительной приметой преисподней, в которую меня занесло бог знает каким ветром. Никому, кроме меня, не приходила в голову мысль о том, что мы попусту теряем время, что, несмотря на благодарность наших зрителей и радость, которую мы привносили в их горькие рабские будни, косвенно мы и сами способствовали приумножению мерзости, с которой пытались бороться. Переловив свои мячики и уступив место на импровизированной арене Вирхинии, я точно знал, что приму предложение Роберто Гальярдо и его так называемого Клуба. Некоторое время я всматривался в лица зрителей, надеясь разглядеть среди них красоту, о которой говорил Роберто. Я попытался оценить каждого претендента по десятибалльной шкале, и ни один из них не получил больше шестерки. Но сама игра мне понравилась, было в ней что-то забавное и одновременно жуткое. Об обещанных Гальярдо деньгах я тогда совсем не думал. Просто играл новую роль. У меня был такой способ развеяться. Выбор роли зависел от конкретной ситуации. Если, к примеру, автобус, на котором я ехал, ломался и нам приходилось часами ждать на солнцепеке, когда его починят, я перевоплощался из возмущенного пассажира в мудрого йога, привыкшего укреплять свой дух в испытаниях. Впрочем, йог из меня был никудышный: минут двадцать я раскачивался из стороны в сторону, повторяя нараспев “ом нама шивайа”, но, стукнувшись лбом о спинку переднего сиденья, проклинал все на свете и спешил присоединить свой голос к хору негодующих попутчиков.

Настоящей красоты я так и не нашел. Меня окружал поистине апокалипсический пейзаж: бесконечные горы мусора до самого горизонта. Территория свалки была поделена между местными кланами, каждый из которых был готов драться за свой участок до последнего человека. То и дело происходили стычки, и порой в тумане сверкало лезвие ножа, проливалась кровь, и смрадный воздух наполняли крики. Как только грузовики с мусором пересекали границу свалки, ее обитатели бросались им навстречу и тут же начинали драться за гниющие отбросы, старую одежду, поломанную мебель и прочую рухлядь, которую можно было продать на рынке. Искать съестное было бесполезно: мусорные баки возле ресторанов и супермаркетов контролировала настоящая мафия. Однако и на свалку порой попадали остатки чьих-нибудь пиршеств: раздавленный виноград или упаковка почти свежего йогурта. Все это я фотографировал. От моей бездарной поездки должна была остаться отличная подборка снимков, которую было бы не стыдно предложить респектабельному еженедельнику. Прежде я фотографировал лишь горы мусора да чумазых ребятишек, однако теперь мне и вправду захотелось найти и запечатлеть настоящую красоту. Я часто просил какого-нибудь паренька или девчонку позировать мне, но, еще не успев нажать на спуск, понимал, что очередной подросток, который с нетерпением ждет, когда из камеры появится его снимок, и расстраивается, узнав, что сначала надо проявить пленку, не подойдет для Гальярдо и его конторы.

Постепенно мы с Роберто сблизились и сделались почти приятелями. Аргентинец страдал от непомерного честолюбия. Он считал себя полным неудачником, поскольку работал на Клуб целых пять лет, но так и не стал руководителем отделения. Разумеется, у меня была целая куча вопросов, но Гальярдо не спешил пускать меня в собственное прошлое и тщательно дозировал информацию, сообщая лишь самые общие сведения, о которых я и сам догадывался: центральный офис Клуба располагался в Париже, а главное испанское представительство в — Барселоне, моделям приходилось ездить к богатым клиентам по всему свету, Клуб работал и как агентство, предоставляя своих сотрудников для съемок в порнофильмах и в качестве домашних любимцев для одиноких миллионеров; лучшими охотничьими угодьями, в которые мечтал попасть любой, были Таиланд и острова Карибского бассейна, однако молодые охотники с авантюрной жилкой предпочитали более сложные направления, вроде стран, в которых только что разразились гражданская война или финансовый кризис; обычно посланцы Клуба появлялись в местах бедствий сразу после репортеров. Гальярдо отказывался говорить, сколько жизней спас, случались ли у него романы с моделями и как он оказался в трущобах Ла-Паса — по собственной инициативе или по приказу начальства. Избегал аргентинец и разговоров о деньгах, он упомянул лишь, что зарабатывает вполне прилично. Клиентов Роберто тоже обходил молчанием, конечно, среди них попадались влиятельные люди, но их имен он не знал и знать не хотел, а если узнал бы случайно, то постарался бы поскорее забыть. Гальярдо любил повторять: если имеешь дело с клубом “Олимп”, главное поменьше говорить и ничего не слушать, а только искать, выслеживать, настигать и хватать. Своим главным успехом он считал не добычу, а охотника. Как-то раз Роберто повстречал удивительную женщину. Теперь она заведовала барселонской штаб-квартирой, и от нее зависело, примут ли меня на работу в Клуб.

Я собирался провести в Боливии полгода, но едва выдержал два месяца. Чаще всего в волонтеры идут, чтобы поездить по свету. Высокие помыслы о спасении мира и пользе для человечества тоже имеют место, но, если бы не возможность изучать географию на практике, большинство студентов сидело бы дома и никогда не оказалось в трущобах, где мальчишкам приходится отвоевывать у крыс свободное пространство, чтобы сыграть в футбол тряпичным мячом. Миссию нашей группы можно было назвать развлекательно-просветительской: мы не только показывали местным ребятишкам представления, но и пытались понемногу учить их грамоте. Мы таскали с собой здоровенные альбомы с репродукциями, совсем как учительские бригады в годы Республики, чтобы врачевать души своих подопечных при помощи Ван Гога и Босха. Мои товарищи, в отличие от меня, отказывались видеть, сколь смехотворны наши усилия. Они никак не желали прозревать. “Ты-то что здесь забыл?” — спрашивали меня. Я пожимал плечами, не желая тратить силы на бурные дискуссии. Через два месяца я решил, что с меня хватит, вернул одолженные у Вирхинии пятьдесят долларов и сел в самолет. Домой я вернулся похудевшим на несколько килограммов и с атрофировавшимся от долгого пребывания на свалке обонянием. Гальярдо уехал за неделю до меня. Он все же разыскал свою маленькую прелестницу. Перед отлетом мы ужинали втроем. Малышка была головокружительно хороша: черные глазищи, сочный рот, который так и звал поцеловать взасос, гибкое юное тело, обещавшее стать весьма аппетитным и женственным.