Сара Дессен - Колыбельная

— Кто ты? — спрашиваю его.

— Все, что я хочу сказать, — отвечает он тихо: — так это то, что я действительно счастлив. И я хочу, чтобы ты тоже была счастлива. Как я.

— Я счастлива, — огрызаюсь я. Но слова звучат неправдоподобно, так как меня слишком разозлили.

— Я счастлива, — повторяю более спокойно.

Он хлопает меня по плечу, словно ему лучше знать.

— Увидимся, — он разворачивается и поднимается вверх по кухонной лестнице в свою комнату.

Я наблюдаю, как он уходит с все еще мятой рубашкой, и я понимаю, что скриплю зубами, и это последнее время вошло у меня в привычку.

— Дзынь! — из соседней комнаты доносится звон колокольчика печатной машинки, и моя мать начинает новую строку.

Мелани и Брок Доббин близки к несчастью, судя по звуку.

Романы моей матери относятся к тем, от которых перехватывает дыхание, действие разворачивается в экзотических местах, а герои — люди, у которых есть все, и при этом — ничего.

Богатые материально, но бедные духовно. И тому подобное.

Я вхожу на террасу, стараясь не шуметь, и заглядываю к ней.

Когда мать пишет, она словно погружается в другой мир, забывая о нас: даже когда мы были совсем маленькими, вопили и рыдали, она, сидя к нам спиной, поднимала руку, гремела ключами и говорила «Шшшшш».

Как будто этого было достаточно, чтобы заставить нас замолкнуть, в то время как она была в другом мире — в отеле Плаза или на пляже в Капри, где изысканно одетая женщина тосковала о мужчине, которого, как она была в этом уверена, потеряла навсегда.

Когда мы с Крисом ходили в начальную школу, моя мама была на грани. Она ничего не публиковала, кроме газетных статей, но и это дело вскоре провалилось, так как группы, о которых она писала — такие как группа моего отца, другие из 70-х, и все, которые теперь относят к «классическому року» — стали распадаться или их песни переставали крутить по радио.

Она стала преподавать машинопись в местном колледже. Там практически ничего не платили, и нам пришлось жить в отвратительных жилых комплексах, с названиями типа «Риджвудские сосны» и «Лес у озера», хотя ни сосен, ни озер там не наблюдалось. В то время она писала за кухонным столом по вечерам или поздно ночью, иногда после полудня.

Но даже тогда ее истории были весьма экзотичны; из кипы бумаг в центре по переработке она всегда вытаскивала бесплатные брошюры местного туристического агентства и рыбного магазина Гурме, и тщательно их изучала.

Тогда как мой брат был назван в честь любимого маминого святого, на мое имя повлиял дорогой брендовый коньяк, рекламу которого мать видела в журнале Harper's Bazaar.

Какая кому разница, что в то время как мы жили на макаронах фирмы Крафт и сыре, ее герои наслаждались шампанским Cristal и икрой, лениво прогуливались в костюмах от Диор, тогда как мы покупали одежду в секонд-хэнде.

Она всегда любила гламур, моя мать, хотя ни разу не видела его вблизи.

Крис и я постоянно отвлекали ее от работы, это приводило ее в бешенство.

Наконец, на блошином рынке она нашла цыганские занавески, сделанные из длинных нитей с бусинами, она повесила их над входом в кухню.

Они стали условным сигналом: если шторы были раздвинуты, на кухне разрешалось играть.

Но если они были задернуты, то это означало, что мать работала, и нам приходилось искать еду и развлечения в другом месте.

Когда мне было около шести лет, я любила стоять у штор и пропускать бусины через пальцы, побрякивая ими вверх и вниз.

Они издавали слабый звон, словно маленькие колокольчики. Я могла смотреть сквозь них и наблюдать за матерью. Но она выглядела весьма необычно, словно предсказательница судьбы или фея, или волшебница.

Кем именно она была, я тогда не знала.

Многие вещи со времен тех лет, прожитых в апартаментах, были утеряны или выброшены. Однако шторы из бусин совершили путешествие в Большой Новый Дом — так мы назвали наш дом, когда переехали.

Шторы были одной из тех вещей, которую мама повесила даже до того, как разместила наши школьные фотографии и еелюбимую копию картины Пикассо в гостиной.

Там был гвоздь, за который заправляли шторы, чтобы они не мешались. Но теперь, когда шторы были задернуты, гвоздь представлял опасность для одежды, но он исправно выполнял свою работу.

Я наклоняюсь ниже, вглядываюсь в мою мать. Она все еще упорно работает, ее пальцы летают, и я закрываю глаза и прислушиваюсь.

Это похоже на музыку, которую я слушаю всю жизнь, еще дольше, чем «Колыбельную».

Все эти нажатия клавиш, все эти буквы, так много слов.

Я пропускаю бусины сквозь пальцы, и наблюдаю, как ее образ колышется и мерцает, а потом вновь становится цельным.

Пришло время бросить Джонатана.

— Скажи мне еще раз, почему ты это делаешь? — спрашивает меня Лисса. Она сидит на моей кровати, просматривает диски и курит. Вся моя комната пропахла сигаретами, хотя Лисса клялась, что такого не произойдет, ведь она будет курить в окно.

Несмотря на то, что я ненавижу сигаретный дым, я всегда иду на уступки Лиссе.

Мне кажется, что у каждого есть, по крайней мере, один такой друг.

— Я к тому, что мне нравится Джонатан.

— Тебе все нравятся, — я наклоняюсь ближе к зеркалу и проверяю, как подведены мои губы.

— Это неправда, — она достает один диск, переворачивает его и изучает упаковку.

— Мне никогда не нравился мистер Митчелл. Он всегда пялился на мою грудь, когда я выходила к доске доказывать теоремы. Да он на любую грудь пялился.

— Лисса, — говорю я: — со средней школой покончено. Тем более, учителя не в счет.

— Я так, к слову, — отвечает она.

— Дело в том, — продолжаю я, медленно подводя губы: — что сейчас лето, а про учебу давай забудем до сентября. А что касается Джонатана… я не знаю. Он того не стоит. Ради него не стоит перестраивать свое расписание, ведь мы в любом случае разбежимся через пару недель.

— Но, возможно, не разбежитесь.

Я отклоняюсь назад, восхищаясь своей работой, немного размазываю контур верхней губы, сглаживая его.

— Мы разойдемся, — уверяю ее я. — Я не поеду в Стэнфорд только в случае форс-мажора.

Она закусывает губу, убирает непослушный локон за ухо и качает головой с тем самым выражением, которое последнее время появляется у нее на лице, когда мы говорим о конце лета.

Лисса утешает себя тем, что еще есть восемь недель до того, как мы все разбежимся в разных направлениях. Она ненавидит думать о том, что будет после этого.

— Ну, конечно, — тихо говорит она: — В плане, с чего бы?

— Лисса, — вздыхаю я: — Я не имею в виду тебя. И ты это знаешь. Я хочу сказать, — я показываю на дверь спальни, она немного приоткрыта, и за ней все еще раздается стук маминой машинки, а на заднем фоне слышны стоны скрипки: — Ну, ты понимаешь.