Филипп Соллерс - Мания страсти

Ни за, ни против. Итак, вы над схваткой, или в ее гуще? Нет. Простите, но это ваша точка зрения, а не наша. Мы ни «над», ни «под», ни «вне», ни «рядом», ни «прокляты». В вашем видении мира, в его геометрии мы просто-напросто ненаходимы. Мы не употребляем ваши наркотики, вот и все. «Мы как монахи в третьем веке, — говорил Франсуа, — мы-то хоть понимаем, что читаем, а вот типы, которые придут за нами, станут тупо переписывать, не понимая ничего. — Еще и ошибок насажают. — Вполне возможно. — Если только вообще они будут способны переписывать. — Добровольцы всегда найдутся. Греческий и иврит в течение долгого времени были в опале. Китайцы станут изучать греческий, мы — китайский. А потом перережем мосты, никому ничего не сказав. — Даже друзьям? — Разумеется, они-то как раз стреляют в упор. Лучше сохраним добрых врагов, так надежнее. Надеюсь, среди нас никто не питал особых иллюзий. — Боюсь, что питали. — Ну что ж, тем хуже. — Они пессимисты. — Это доказывает, что они так ничего и не поняли. Можно подумать, будто в первый раз приходится переживать самое плохое, в ожидании, что все пройдет. И оно пройдет. Действительность кажется непреодолимой, апокалиптичной, но она проходит. Порой даже быстрее, чем думаешь. А порой и нет. Несколько веков… — Нас уже не будет. — Ну и что?»

Это просто эпатаж. Начинает напевать:

Он почти танцует. Я и забыл, что он до безумия любит Лафонтена.

Как же они нас достали со своей литературой: реалистической, натуралистической, социалистической, социо-реалистической, национал-социалистической, республиканской, пролетарской, арийской, иисусо-марийской, лесбийской, гуманистической, поэтико-гуманистической, футуристической, сюрреалистической, экзистенциалистской, ангажированной, мизерабилистской, расистской, антирасистской, регионалистской, исторической, порнографической, приключенческой, научно-фантастической, голливудской, слащавой, прыщавой, скотской, скаутской, специально для вокзалов, автобусов, метро, аэропортов, для английских старых дев, авангарда, арьергарда, и для психиатрических лечебниц!

Это неизменное Общественное! Общественное соглашение, общественное согласие, общественное благополучие, общественное страдание, общественная справедливость. Все-таки эта вера в Общество — самое странное явление из тех, которые когда-либо существовали.

Этот удушливый тупик хорошо передал Селин в своем письме Эли Фору 1933 года:

«Все мы в высшей степени зависим от нашего Общества. Именно оно решает человеческую судьбу. Наша — прогнившая, агонизирующая. Но я предпочитаю собственное гниение, собственные ферменты гниению и ферментам какого-нибудь коммуниста. Я горделиво считаю себя существом более хрупким, более подверженным коррозии. Ускорить это разложение — вот истинное творчество. И хватит об этом говорить!»

Или еще:

«Особи полуразвалившиеся, в сукровице, притязающие на то, чтобы с помощью собственноручно приготовленного приворотного зелья возродить нашу безвозвратно погибшую эпоху, утомляют меня и вызывают отвращение… Лучше уж подруга-смерть! Каждому своя!»

Рыночная литература, здесь, прямо сейчас? Вот несколько реальных примеров из рекламной презентации издательства (уверяю вас, я ничего не сочиняю):

«Женщина из огня и крови, человеконенавистница, не считающаяся с чужим мнением, вмещающая в себе все тревоги мира, рассказчица в исступлении описывает свои греховные любовные истории и погоню за удовольствиями, изображенные с беспримерной жестокостью. Ее страдания становятся сильнее, когда она встречает Еву, чья сдержанная любовь многократно усилит ее ненависть к человечеству и заставит сделать все возможное для его уничтожения.

Достаточно ли окажется эротических игр, чтобы разрушить ее одиночество? Действительно ли для ее удовлетворения необходимо уничтожить другого человека? Ее крайне неблаговидные поступки смогут ли бросить вызов самому Богу? Сумеет ли она освободиться от все более и более навязчивых желаний?

Текст жесткий, суровый, бескомпромиссный, об отвращении к человеческому роду, о судорожных корчах пост-спидовской сексуальности. Лишенный каких бы то ни было иллюзий портрет героини с патологической судьбой, попавшей в сети собственного любовного отчаяния.

Напряженный, пронзительный стиль, где слова режут острее, чем бритва.

Брижит Леймарше-Финансье двадцать четыре года, родилась в департаменте Коррез, студентка факультета политических наук. „Человеконенавистница“ — ее первый роман».

Или еще:

«Лоранс только что потеряла брата, своего первого наставника в сексуальных играх, он погиб в автомобильной катастрофе. Желая вновь обрести его и никогда с ним больше не расставаться, она соблазняет свою учительницу-гермафродитку, Мари-Аньес, и подвергает ее изощренным мучениям, видя в этом наивысшее единение с братом.

Мари-Аньес, действительно, существовала. Была ли она убита? Или ее расчленение — всего-навсего последняя метафора, расплата по счетам разрушающей саму себя любви? Что же касается Андре… Опыт инцеста, который он переживает с собственной матерью в этой истории (рассказ в рассказе), представляет собой некую „подвеску“ к инцесту с сестрой, являющемуся основной темой.

В этой многослойной конструкции множество фактов как бы пересекаются. То же сознание вины, ощутимое в мистических метафорах, которыми изобилует это языческое повествование. Активная бисексуальность. То же использование хлыста. Тот же татуировщик в обоих повествованиях. Та же манера письма, как если бы не имело значения ничего, кроме самого момента, когда застывшее над страницей перо погружается в гущу слов.

„Коран Эроса“ — это роман о страстях в религиозном смысле, когда любовь заключается в страданиях и смерти… ибо только страдания искупают вину любви.

В этом тексте с ярко выраженными садистскими акцентами Джамиля Леймарше-Финансье, врач-остеопат, бесстрашно продолжает исследовать затемненные зоны женской души, куда она вовлекает, зачастую без его ведома, своего читателя и, еще больше, читательницу».

Хотите еще образчик литературной пропаганды? Пожалуйста:

«Рассказчик, бывший заключенный, пережил — мысленно и физически — медленное убийство. Напрасно, выйдя из тюрьмы, он попытался вести жизнь, не выходя из рамок нормы. В своей голове он поставил барьеры, отгораживающие его от внешнего мира, создал собственное семейное предприятие — то есть семью, — пережевывал до тошноты чужие слова и вытирал ноги о звезды.

Ныне он не хочет довольствоваться этим мрачным чистилищем, в котором медленно загнивают время и вся жизнь. Он призывает власть желания, воспламеняется от страсти при одном имени Агаты, про которую говорит, что „дотронулся кончиком пальца до ее души“, и лихорадочно предается всему, что сопротивляется, что противодействует в этом мире, который все более жестоко разрывают на куски, мире фрагментарном, который замыкает тела в их застывших изображениях, который стремится кастрировать сам язык, если пользоваться терминами испещренного шрамами лагерей века, и который возвел понятие пользы в ранг наивысшей религии.