Евгений Кулькин - Мания. Книга первая. Магия, или Казенный сон

© ГБУК «Издатель», оформление, 2017

© Кулькин Е. А., 2017

До недавних пор я не то что не верил, а не придавал значения знаковости. Хотя несколько раз убеждался, что она меня зело преследует и даже порой пагубно требует, чтобы обратил на нее если не пристальное, то хотя бы беглое внимание.

И на этот раз все сложилось так, что я мог бы не заметить указующего перста, не подкатись к моим ногам пишущая ручка.

А подкатилась она, влекомая ветром, под самую стопу. И – хрупни я ею секундой позже или сунь не глядя ее в карман, не случилось бы того, что произошло чуть позже.

Я поднял ручку и стал размышлять: зачем она, собственно, возникла на моем пути? Что должна обозначать ее вертлявая элегантность? Потому как она была далеко не рядовой ручкой. И уж коль она оказалась в моих руках, то не высший ли разум подталкивает, чтобы я именно ею написал что-то ежели не великое, то уж наверняка значительное.

И поскольку в моей душе зароились какие-то чувства, я, за неимением бумаги в кармане, стал искать среди взметных тем же ветром хоть какой линялый кусочек, чтобы записать первую, евшую сердце строку.

И опять ко мне подпорхнул листок, причем с одной стороны совершенно чистый. И его я приобщил к своим находкам. И когда уже написал то, что думал, машинально повернул другой стороной и увидел там, наверно, конец письма: «Возлюбить ближнего, как самого себя? Чушь собачья! Это только может позволить себе кристальная глупость.

Не горюй и не расслабляйся!

Твой Ман И. Я. (Израиль Яковлевич)» – приписано другим почерком.

Ман? Ман?

Где я уже встречал эту фамилию?

Ага, вспомнил! Ею обладал, по-моему, в бытность, когда я обретался на югах, капитан «Советской России».

Я еще раз поглядел на фамилию и инициалы неведомого мне Израиля Яковлевича, и вдруг дрожь прошла где-то внутри. Какое-то сотрясение пережил организм.

Что же мне увиделось?

Ах, Мания! Вот что!

И разом пришло на память, что кто-то говорил: «манн» – это в переводе «человек». И еще – И. Я. Значит, выходит: «Человек и я»? Какой-то знак!

Да какой, мания – разве это не знак? Не печать ли времени такое медицинское слово?

У одних возникла мания, что они сделают всех людей равными и безбедными. Других стала преследовать мания величия, у третьих – мания преследования.

Так вот они – «мертвые души» нашего времени!

Воздадим же им должное, как они того заслуживают!

Аминь!

Под самую святую, масляной зарей, тишком ушел от Алевтины Мяжниковой муж. Он не объяснял, почему это делает, зачем ее покидает, утелепал, и все.

Но ежели бы он, скажем, устроился к кому-либо на квартиру или – того проще – вселился бы в общагу, долго бы о нем думали, что допекла его Алевтина, и был бы он, так сказать, стороной пострадавшей от супружнического произвола.

Но ейный муж – прямиком, как сорока летает, – направился к Матрене Крикляковой – бабе взглядной, сорно любящей кого попало и на этой почве притабунившей себе четверых ребятенков.

Алевтина делала вид, что ничего такого не произошло. Гордо ходила по поселку со вскинутыми грудями и не отводила глаз, когда на нее смотрели слишком пристально.

Мужа Алевтины – теперь бывшего – звали Максимом, потому местные рифмоплеты немедленно складовину выпулили: «Ушел Максим, ну и хрен с ним!» А на фамилию супруга Мяжниковой Чемоданов полупрозой так выразились: «Она к нему со своей межой, а он – хвать пай чужой – и зачемоданил к Мотьке – бабе хотьке».

Не все у Максима Петровича ладилось и с работой. Только где по-настоящему угреется, как его обязательно под какое-нибудь сокращение подведут.

И вот что удивительно, все снятия он воспринимал спокойно. С улыбкой сдавал дела, аккуратно – в последний раз – расписывался в ведомости и отбывал к новому назначению с облегченным почтением к прежней работе, никого не виня, ни хая, не раскаиваясь в том, что так произошло.

Бухгалтером он был въедливым, как червяк, буравящий яблоко. Не было видно его усилий, хотя в любой момент каждому, кто бы ни возжелал, он приводил, сведенным как у девственницы, дебет с кредитом и этим самым давал понять, что у него все в ажуре и порядке.

И вот теперь помаркой его судьбы был только один факт, что он ушел от Алевтины к другой.

И неожиданно вспомнилось, что в свое время Максим и у Мяжниковой появился внезапно. Аккурат была мятежная весна. Но никто никого не убивал, разнузданно буйствовала природа. Сперва, задолго до того, как вскрылась река, разыгралось половодье. А в один из вечеров, когда луна еще не взошла, но уже оплодотворила край неба тихим рделым отсветом, унылый март подтвердил, как писали в газете, опасность морального кризиса. У колхозной кассы кто-то из своих, поскольку река отсекла всех прочих своим буйством, позычил почти миллион рублей.

У развязки дорог, чем-то напоминающей небрежно брошенные ножницы, первым был задержан Григорий Фельд. Он был секретарем редакции в соседнем селе и сюда наведывался к своей полюбовнице – Фроське Мамоновой, какая работала счетоводом в бухгалтерии, которая теперь, почти в полном составе, стояла на козанках.

И в общем, Гришу – цоп-царап.

При нем нашли гранки будущей газеты. Были они усыпаны козявками правок. Но денег обнаружено не было.

И по поводу своего задержания он напишет через неделю, укорив тех, кто это учинил, что вернуть достоинство так же трудно, как невозможно вернуть целомудрие давшей себя объегорить девке.

И тогда деньги, неожиданно для всех, нашел пришляк Максим Чемоданов. Обнаружил он их в лесу, ссыпанными в мешок из-под ядохимикатов, и потому всех, кто их в разное время получал, преследовал, как кто-то пошутил, «дух капитализма». Потому, когда встречались два собутыльника и один из них клялся, что у него денег нет, другой, не веря на слово, по старой памяти не облапывал его по заначкам, а принюхивался к карманам. И коли улавливал ту самую ядовитинку, которой были помечены деньги, говорил:

– А ну признавайся, куда ты их дел?

И тут же – опять по запаху – находил, в каком укромном месте они у того лежали.

А Чемоданова немедленно назначили главным бухгалтером, изгнав прежнего ротозея, тем более стало известно, что к нему давно, как кошка, ластится молодая жена председателя Клавдия, так усорившая всем глаза, что ее были готовы лепить к любому, кто появлялся на горизонте.

Сам же пред Кирилл Карпович Гнездухин был не сказать что уж очень почтительным человеком, скорее, наоборот. Сговорчивым он был с начальством, которое наведывалось сюда довольно часто по той причине, что тут пролегала, по чьему-то точному определению, «икряная жила», и всякого, кто приезжал в Волгоград из Москвы или других более высоких мест, да хоть из-за границы, везли именно сюда, чтобы тут попотчевать до отвала тем, что везде подается в величайшей скудности.