Евгений Кулькин - Мания. Книга первая. Магия, или Казенный сон

Так вот с начальством Гнездухин вел себя сносно, хотя, коли присмотреться, и вежливость в его исполнении была мерзка. Сам вроде весь извивом исходит, а глаза холодно-злые, придушенные неприязнью.

Всю жизнь Кирилл кому-нибудь завидовал. Причем зависть у него была даже невещественна, что ли. Например, он завидовал, что над соседними полями шел дождь.

– Везет же идиотам! – говорил он, почему-то все расширяя и расширяя географию своей неприязни.

Клавку он тоже обратал из-за зависти. Приехал как-то к ним в колхоз председатель из дальнего степного района, где если что в изобилии водится, так это сорняки на полях. Так вот тот самый пристаралец привез с собой жену, что была вдвое его моложе.

Засвербело у Гнездухина внутри, и как только запахнулась за гостем дверь, стал он думать, кого же ему в супружницы себе выбрать, потому как почти пять лет бобылевал, как он выражался, «просватав» свою Богом данную за «Казанский университет». Словом, пожелала она окончить аспирантуру, а после, когда пообтесалась среди нормальных людей, поняла, что жила не с тем, кто ей пара. И однажды приехала и все ему это высказала.

А Кирилл тем временем уже как-то привык к своему летучему положению: то там укусит, то тут урвет. И уже в колхозе бегало с десяток ребятишек, похожих на него.

Потому как-то все попривыкли к мысли, что – по хожалому промыслу – после колхозного бугая, председатель идет вторым.

И вот тут-то и приехал тот самый степняк и всадил ему в сердце занозу зависти. И стал Кирилл приглядываться к молодым колхозным девкам. А один раз сказал директрисе школы Агнессе Львовне:

– Ты бы меня пригласила как-нибудь с лекцией.

Директриса, конечно, знала, что у преда та лекция, что «с пэрэда», так местные хохлушки шутили, потому безошибочно поняла, что ему надо. И Клавку Сигову, когда он пришел, с последней парты пересадила на первую.

Кирилл Карпович стал рассказывать о том, как хороша жизнь в колхозе, каким он руководит, можно сказать, вдохновенно.

– Все сказы хороши, когда за ними стоит достаток. Вот это я иду по городу, а мне навстречу стая девчат. Да все такие нарядные, красивые, прямо загляденье. Присмотрелся, а это наши! Доярки с первой фермы. В полном составе в цирк ездили. Я их спрашиваю: «Ну что, может, навсегда тут останетесь? И театр рядом, и концерт под боком, и все магазины, рты разинув, на вас глядят?» А они мне в ответ: «Нет уж, хоть и Яр у нас, но Светлый. Ближе к нашему будущему». Вот так вот! Молодые, а понимают.

Точал свои речи председатель, а глаз, как и ожидала Агнесса Львовна, с Клавдии Сиговой не сводил. И когда лекция в его исполнении была закончена, напрямик спросил:

– Сколько ей еще учиться?

– Да вообще-то она у нас вечная второгодница, – на всякий случай предупредила директриса, дабы дать возможность возгоревшемуся жениху понять, что станет полной противоположностью его прежней, ученой жены. – Но коли постараться, можно ее и в этом году выпустить.

– Ну давай, – одобрил ускорение председатель и ввернул явно откуда-то вычитанное: – Пора пожить в согласии с собой!

А осенью он, как и полагалось в старину, заслал сватов. И главным из них был его новый бухгалтер Степан Шарый. И послал его туда лишь только потому, что тот был парнем высоким, статным, не таким корявым, как сам жених. С ним в паре шел главный добытчик икры Веденей Триголос. В армии он служил водолазом, потому не боялся ни глуби, ни холода. В любое время года добывал осетров в нужном количестве.

Пришли эти двое к Сиговым, дарами родителей осыпали, невесту словами, припасенными на этот случай, заморочили и чуть было все дело не сорвали.

Степан такую прибаутину выпулил:

– Ну а кто из вас тот самый сокол? – спросил старый Сиг.

– Да вон, – указали они, – на пригорке из грязи винегрет вымешивает!

Как увидел его отец, и уперся рогами в землю.

– В позор хотите ввести? – взревел. – Он же на десять лет меня старше. А я ему – дочь…

Но тут жена вошла.

– Сигай не сигай, – сказала, – а дочку отдай! Ведь он нам житья не даст.

Так Клавка стала председательшей.

В правлении придумал он ей дипломатическую должность – стала она быть привечательницей, что ли. Всех, кто приезжал, своим вниманием потчевать. Сперва у нее это не очень получалось, потом поднаторела. И порой муж, возражающим жестом остановив ее красноречь, говорил:

– Ты уж там не переугождай. Чтобы я за простака не сошел.

А однажды он заметил возле нее ее одноклассника – пучеглазого пацана, который, кажется, еще вчера сопли грабаркой отчерпывал. И вот идут они, как пьяные, из стороны в сторону покачиваются. То он к ней прильнуть норовит, она, отдавленная этим порывом, в сторону уклонится, то она вроде бы ненароком к его плечу голову уронит.

А за ними – из машины – зорко следит Кирилл Карпович. И не ревность в его душе коренья сплетает, а что-то более буйное, близкое к помешательству. Вот сейчас, решает он, ежели она еще раз к нему похилится, сшибет он их обоих своим «козлом», чтобы на этом позор и иссяк.

Выпростал он руку из перчатки, опустил ее на землю, льдинку с дороги подцепил, чтобы хоть ею, но охладить жар, которым весь пышел. Понянчил сразу уменьшившуюся на его ладони льдинку. И вдруг увидел, как Клавка со всего маху звездорезнула пацанишку по уху. А вприбавок к подзатыльнику дала еще и пендаля – толкотно подфутболила под зад.

И только тогда Гнездухин расслабился. Мокрой рукой вытер себе лицо и подумал, что, видимо, унижаемая не столько позорными словами, но и жестами, которыми пацан их сопровождал, и «отоварила» она его по первое число.

И он почти блаженно улыбнулся, произнеся вслух:

– Вот так у нас: досыта и – без объявления войны!

Больше всего на свете Гнездухина пугали две вещи – измена жены и бессмысленность дела, которому он если не отдал жизнь, то отрядил свои лучшие, лишенные беспамятства годы.

Ведь только последнее время, после бегства первой жены, он сколько-то встрепенулся и преобразил как самого себя, так и все, что его окружало, во что-то добропорядочное и даже стильное. А то у него был самый унылый двор, унылые ставни на окнах домишки, унылая одежда, и даже пища, которую он содержал для повседневного потребления, была унылой.

Его не радовало, что иногда Бог давал урожая, и на груди взблескивала очередная награда. Так, чуть-чуть какое-то шевеление в душе обозначалось, и – не более.

Но однажды – с делегацией – побывал он на Кубани. И там в одном зачуханном колхозишке увидел – кто бы мог подумать! – полновесный, как в городе, оркестр. Оркестр тот был разномастным. И не только по белесости или чернявости музыкантов, по непохожести их лиц, но и инструменты отличались друг от друга именно цветом. Альтовая труба была никелированной, бас, как и полагается, отливал солидной медью, а вот тенор, так тот был в защитной одежке, словно, коль его от нее освободить, любой мог о него попортить зрение.