Евгений Кулькин - Мания. Книга первая. Магия, или Казенный сон

Среди музыкантов особой ухваткой отличался Гера Клек – чернявенький, плюгавого вида горбоносик, который все время был на виду, как будто на обметанную воробьями ветлицу кто-то в одно и то же место тонкой струйкой лил кипяток. И тот полошил именно этого куцего воробьенка.

Гера то колотил в тугой – с раструбами – барабан, то добавочно подгуживал на какой-то недоразвитой трубешке, а иной раз принимался дуть в свирель, а то ухал в утробину, и создавалось впечатление, что в теснинах леса, который, кстати, был рядом, припадочно заходится голосом филин.

Услыхал Гнездухин тот оркестр, увидал вихлеватого Герку, и душа у него сразу же разболелась. Именно этого не хватает ему до полной вольготы. Приедет вот так патентованное начальство, а он ему – какой-нибудь маршишко или вальсон заделает, что у того слюни со слезами смешаются. Тогда и проси что хочешь – не откажет.

Потому водил его председатель по мастерским, по коровникам и птичникам, даже мини-завод показал, а у Кирилла Карповича – одна думка, как же про оркестр выведать да Герку перемануть.

И на откормочном базу, где евшие, а может, только обгубливавшие, початки, коровы, сполошенно дрогнули и взметнули вверх рога, увидев посторонних, и задал Гнездухин преду такой вопрос:

– Не накладно оркестр-то держать?

– А чего, – словоохотливо ответил тот. – Он себя, считай, окупает.

– Каким же образом?

– А жмурики, они, брат, череды не знают, мрут себе потихоньку. И родичам, конечно, хочется познатней их в землю спровадить. И вот бегут ко мне: «Дай оркестришко!» К другому бы обратились, да лабухи-то только у меня.

Тогда Гнездухин впервые услышал, что музыкантов, помимо всего прочего, зовут и «лабухами».

– Ну и я – похоронителям – счет, – продолжил председатель. – Все законно и по совести. И вот так – и ни на ноту иначе.

Целую ночь провел тогда в бессонье Кирилл Карпович. А утром – с ранья – вышел на баз – помокрело. Нет, дождь не шел, и тумана не было в помине. Это упала такая густая, шубой покрывшая траву роса.

Смотрит, народ коров на выгон торопит. Ну и он туда себя застремил. Может, там Герку увидит и без свидетелей переговорит с ним. Авось, клюнет он на вольную икру и на шалую игру.

И не ошибся. Вернее, наоборот, ошибся. Герки на выгоне не было. Он встретил его, когда в обратный путь оттуда ринулся. Глядит, а тот – во дворишке – с плетешком с вершок – на голове стоит.

Подумал: довольно странная причина с утра голову к земле примерять. Это обычно вечером случается, когда – от перебору – ее грохнутся тянет. А тут – ни свет ни заря, а он уже на взводе и в прострации.

Остановился у того дворишки Гнездухин, глядит, как Герка вверхторманно на него почти не мигая пялится, и спрашивает:

– Это что, тоже музыкальное упражнение?

Герка – в один мах – поменял позу и, как все грешные на этой земле, оказался на ногах.

– У нас, – сказал, – сперва о «здрасьте» лоб бьют, а потом о здоровье спрашивают.

– Привет! – протянул ему Гнездухин руку.

Тот пожал ее холодной липкостью своих пальцев.

– Вопрос к тебе имею, – как можно солиднее начал Кирилл Карпович.

– Вопрос – не понос, можно и в себе удержать, – быстро ответил Герка, уже осуеченный какой-то своей новой заботой.

И точно. На этот раз он вздрючил вверх ногу и положил ее на плечо Гнездухина.

– Так что за вопрос? – поинтересовался.

– Дудки, в какие ты свою утробу выворачиваешь, дорого стоют?

– Что? Завидки взяли? – вместо ответа, полюбопытствовал лабух.

– Не сказать что совсем, но в каком-то смысле да.

– Это у нас не инструменты, а шваль лежалая! Трубу взяли из Дома пионеров, – стал загибать пальцы Герка, – альт – у пенсионеров. Нет, ты не подумай, что у нас где-то еще оркестр в районе есть. Все то бросовое, то дареное, то украденное.

– Неужто барабан где позычил? – спросил Гнездухин.

– Именно его в соседнем районе украсть пришлось. Ведь на всю округу никто и ноты обронить не умеет. Я тут специалист один-разъединственный и, можно сказать, неповторимый.

– Это ты правду говоришь, – подхватил Кирилл Карпович, поняв, что Герка не прочь прихвастнуть. – Я вчера поглядел на тебя и сразу определил – знатный ты лабух!

И, стараясь не сбиться со взятого им тона, Гнездухин продолжил:

– Потому мысль мне стопу жать стала…

Герка хмыкнул.

– А ты хоть и степняк, а юморист!

– У нас все такие! – гордо ответил Кирилл Карпович. – Потому как рядом крупность огромадная находится. А разве возле нее можно быть мельче, чем есть?

– Что за крупность? – поинтересовался Герка, поменяв на плече Гнездухина ноги.

– Волга! Ух и широченная она у нас! Ежели тойный берег и виден, только в бинокль!

Захохотал Герка так, что нога чуть не свалилась с плеча преда.

– А ты знаешь, – произнес, – я коренной камышанин!

– Да не может быть! – Гнездухин сбросил ногу лабуха и кинулся его обнимать. – Земляк, стало быть! Так вот я тебе как своему человеку говорю: «Езжай ко мне в Светлый Яр! Я такие тебе трубы куплю, что губы на них свести будет боязно. У меня, – Гнездухина явно несло, – все есть! И икра, и просто осетры в любом варианте, что балык, что ребра в сметане. А девки у нас!..

Они зашли в домишко, в котором жил Герка, и Кирилл Карпович продолжил:

– Особняк тебе построю! Вечный! В нем, ежели ты, не дай, конечно, Бог, похарчишься, музей твоего имени заделаем.

– Ну и брехун ты! – завосхищался Герка. – Думаешь, наш пред мне меньше обещал? А хоромы, вишь, из соломы?

– Но я не такой! Ежели на то пошло, в свой дом поселю! В председательский!

Он отник от смеющегося лабуха и спросил:

– Ну чего, земеля, будешь думать или сразу согласишься?

– Ты вот чего скажи, – неожиданно обратился к нему Герка, – сколь на своем веку девок перепортил?

– Ни одной! – заученно, как на бюро, ответил пред.

– Не может быть! Уж больно ты красочно врешь да завлекаешь, тут у любой ноги бы в раскорячку пошли. А тебе я хочу сказать честно и благородно: не могу я в те края объявляться.

– По какой же причине-то?

– Да по простой. Я, как пишут в казенных документах, злостный неплательщик алиментов. Потому я туда – хоп, а меня там – цоп! За задницу и выше! И не столько подую я у вас, сколько попляшу. А тут все думают, что я постоялец-нестоялец. А у меня, веришь, грех сказать, как к бабе прикоснусь, так она в брюхатость кидается.

– Ну и сколько у тебя жен-то было? – участливо поинтересовался Гнездухин.

– Шесть, – не стал, видно, врать лабух.

– И у всех приплодок?

– Конечно! Потому я тут, «во глубине сибирских руд», и томлю свою душу.

Повздыхал Кирилл Карпович, даже пару раз охнул. Уж больно с мечтой расставаться было неохота. Красиво хотел обставить свою жизнь, весело. И вот – на же тебе!