Евгений Кулькин - Мания. Книга первая. Магия, или Казенный сон

– А можа… – начал было он, потом осек себя сам. – Да чего об этом мечтать? Шестеро даже не трое.

– Кого шестеро? – спросил лабух.

– Ну детей.

– Каких там шестеро? У меня у одной – трое, у трех – по двое. И только у двух по одному. Целый детсад. Говорю, как попритулюсь, так – лабец в капкане!

Он порылся в какой-то линялой шкатулке и достал оттуда газетную вырезку.

– Оказывается, – произнес, – в многодетстве виновата не женщина, а мужчина.

И прочитал, что у одного крестьянина в прошлом веке от двух браков было восемьдесят три ребенка. У одной жены, которая почти что всякий раз приносила по четверне, от него зачалось шестьдесят девять детей.

– Вот, видимо, и я такой же, – с горечью заметил Герка. – Из той же породы. Бошка – в дрючок, а он – в сучок.

За бутылкой, которую лабух поставил на стол, погоревали оба. Герка, что приходится лытать от своего косого десятка, а Гнездухин, что сколь он их ни шмурыгал, ни у одной ничего не завязалось. И Клавдия тоже в яловости взбрыкивает.

Вспомнил про жену, и ревность стала под хрешками поигрывать. Уж не попался ли ей такой же ухватистый, как лабух, матерец, который в его отсутствие заделает какого-нибудь красавца и будет потом улыбаться ему вдогон, когда увидит его со своим выводком. Потому его печать – это когда на бумаге одна чистота остается.

И, видимо, эта мысль и подторопила Гнездухина скорее воротиться домой, оставив, как он считал, до поры, мысль об оркестре.

– А капельмейстера, – пообещал Герка, – я тебе найду. Не равноценного мне, но вполне сносного. Потому покупай дудки и, как говорили в старину, вперед рулюй, а через плечо плюй!

Возвернулся Гнездухин домой, поехал в Волгоград, глянул на цены, в которых пребывали те самые «медные» трубы, и «жор» на нет у него сошел.

– Вот ежели бы шефов найти, чтобы оркестром одарили, – сказал он как-то на заседании правления. На что Алевтина Мяжникова сказала:

– Держи карман шире, чтобы мимо не проехали! Сейчас каждый норовит с колхоза урвать, вроде тут все несчитаное и немереное.

Но преда неожиданно поддержал главный бухгалтер.

– А вы знаете, – сказал. – Это мысль! Просто надо хорошо поработать в данном направлении.

И, повыпроводив всех, Гнездухин с Чемодановым остались, как в правлении шутили, на служебный перешепт.

Чем он закончился, никто не знает. Только Кирилл Карпович вышел из своего кабинета таким довольным, словно не только привез из командировки трубы, но и захватил в придачу к ним и самого лытателя-лабуха.

Это дело в три листочка, один из которых фиговый, как сказал начмил Аверьян Максимович Курепин, вроде бы и не заслуживало того, чтобы в него как-либо углубляться. Деньги, украденные из колхоза, найдены, убыток, так сказать, возмещен. Вот только злоумышленник, конечно, гуляет на свободе и хоть и горюет, что не сумел попользоваться украденным, все же, видимо, ухмыляется, что не милиция разыскала пропажу, а совсем, можно сказать, посторонний человек.

Но не это особо беспокоило юного следователя, на данный момент заменяющего начальника уголовного розыска, Ефима Моторыгу. Хотелось как можно в больших местах, как говорится, «нарисоваться», чтобы его запомнили в лицо и, коли сумеет себя правильно поставить, зауважали и стали называть по имени и отчеству.

Поэтому он не ослушания ради, а вроде бы пользы для не обратил внимания на то, что сказал начмил, а потихоньку растворил крышки папки и стал читать показания секретаря редакции Григория Фельда. Тот давал их высокопарным штилем. Например, даже такая была фраза: «Центр хранения массового заблуждения находится в милиции. Необщедоступная информация, которой вы пользуетесь, – залог процветания произвола настоящей опасности. Ваши обширные цитаты из классиков сыска двадцатых годов, так называемая «раскрутка», приводят к социальным и нравственным потерям, а уверование в собственную непогрешимость и плюс к ней назидательный тон порождают цветение бескультурья».

– Ну и арап! – нехорошо восхитился Моторыга, подсчитав, что на одной странице он использовал девять раз слово «социальный». Именно такой требовал он, чтобы была конкретность, ответственность, правда и даже греховность. Помимо этого проскочил «социальный кризис», «социальный опыт» и конечно же «социальный разлад».

«Морализм неуместен, как и неприемлем моментальный результат любой ценой, характеризующий туполобость», – было заявлено в конце.

Создавалось впечатление, что Фельд все время кому-то позировал, можно сильнее сказать, выводил следователя на политический диалог и тем самым отводил от той сути, ради которой был допрашиваем.

И поскольку эти словеса заняли в общей сложности сорок две страницы, значит, Фельд их писал не менее двух, а то и трех суток. И за это время деньги нашлись.

Потом – в газете – он напишет статью с таким не всем и не сразу понятным названием – «Выбросы жизни».

Моторыга отодвинул от себя эту белиберду и увлекся чтением невесть как на его столе оказавшемся письме с резолюцией: «Для сведения». И поскольку подписи под этой, по косине поставленной фразой не было, Ефим пытался по почерку определить, принадлежала она начальнику или нет.

А начиналось письмо с извечного у русских перечисления всех тех, кого адресат помнит и чтит, и кому шлет свои приветы и поклоны. И вдруг фраза:

«И именно пылкость ваших дум обо мне подбавляет огня в мое ожидание нескорого освобождения».

Далее автор письма давал советы житейской мудрости:

«И ишшо, решетом по голове малых не бей, ума не будет. И на безмене не важь, чтобы маловесными не остались. Умывай только водой проточной. Щели…»

– Что такое – «щели»? – вслух спросил самого себя Моторыга. И вновь упал взором в письмо: «Щели так, чтобы им вольготно дышалось».

И Ефиму вдруг подумалось, вот писал какой-то не очень грамотный человек, неведомо за что получивший срок, может, даже несправедливо. А ведь никакой злобы, никаких упреков, что кто-то во всем этом виноват, без яду, которым пышели письмена Фельда.

Кончилось письмо так:

«Срок мой идет на убыль, так что годков через двадцать, даст Бог, свидимся и обо все поговорим в подробности.

За сим остаюсь твой верный муж и супруг Архипов Антип».

Чужой, быстрой на скоропись рукой было дописано: «Временно вырватый из тенет семьи зловредными пережитками капитализма».

Моторыга представил, как, читая это послание, вздыхали и мокрели глазами бабы, как старики – кто подергивал ус, кто подсмыкивал бороду. А молодые колупали ногтями в затылке, повторяя фразу, выхваченную из середины письма: «Жить, стало быть, пережиток».

Моторыга поднялся из-за стола, подошел к окну и поглядел на то, что творилось на улице. Дождь, который с утра копошился в листве, не перестал в обыкновенном понимании этого явления, а иссяк. Сперва с крупных капель перешел на мелкие, а потом поплыл туманом, который в этих краях называют «мгичкой».