Филипп Соллерс - Мания страсти

Ладно, сажусь в самолет на Вашингтон, где Дора ждет меня в маленьком домике среди деревьев. Какая-то подруга-адвокат уступила ей его на месяц. Погода прекрасная, деревья гигантские, особенно тюльпанные деревья Вирджинии, пылают желтым, зеленым, красным. Сам дом белый, нам дорогу перебегает белка. Будем бродить по берегу Потомака, вдоль ярко-синей воды. Ужинать в городе. Шеф кубинец, говорим по-испански.

Франсуа назначил мне свидание в совершенно особом местечке, Думбартонширские Дубы, удивительное слияние города и природы. Это такое место, основанное в тридцатые годы одной эксцентричной супружеской парой миллиардеров-фармацевтов, мистером и миссис Блисс, господином и госпожой Блаженство. Они (особенно она, Милдред) испытывали страсть к музыке и садам. Здесь, в 1938 году, Стравинский написал концерт, названный в честь этих дубов. Сады, спускающиеся каскадом к холму, спланированы и посажены, чтобы воскресить в памяти все европейские сады, потерянные из виду в конвульсиях мрачных годов. Сад французский, итальянский, английский… Растущие в беспорядке цветы, кустарники, просеки, прогалины… Я спрашиваю у Франсуа, может, такая планировка была подсказана «Божественной Комедией», и он, смеясь, отвечает мне: «Ты же сам видишь, что мы с тобой в Чистилище. — Здесь есть какой-нибудь определенный путь следования? — И не один».

Что делает он здесь, он, переодетый в ученого садовника? Отдыхает. Может, взялся, наконец, за Мемуары. Хотя сомневаюсь. Впрочем, молчок, это табу. Идем по солнечной стороне, вот и все. Как назвать это противоречивое состояние хаоса и покоя?

— Все, как ты хочешь, — говорит Франсуа, — поворот, сгиб, падение, взгляд, кто это там? безразличие, вспышка. В сущности, ведь ничего и не нужно, только позволить наброситься на себя, захватить. Утро, вечер, ночь.

Порой за какие-то несколько минут вся История оказывается здесь, живая, пульсирующая. А по ту сторону ограды вырисовываются мертвые. Ты узнаешь лица, отблески, жесты. Все невидимое, и тем не менее это здесь, это можно увидеть снаружи, реальное, осязаемое. От тебя это не зависит. Ты просто принимаешь, благодаришь. Даешь пройти.

Мы идем вдоль длинной сливовой аллеи, а теперь узкая каменная лестница неожиданно выводит нас к какой-то опушке, водная поверхность в виде эллипса. О ней и не подозреваешь, — и вот она тут как тут. Можно подумать, что это место приземления летающей тарелки. И по-прежнему, где-то в глубине, но далеко, очень далеко, на противоположном склоне, гигантские тюльпанные деревья, клены, бамбук, буки, густой и живой лес, золотое безмолвие.

— Они ждут, когда мы умрем, — глухо произносит Франсуа, — чтобы говорить о нас с наигранным волнением в голосе. Умрем для них, понимаешь?

Он опять смеется. Я знаю его, этот смех, смех изгнанника, страстный и равнодушный, смех радости не из-за чего, смех путешественника.

Возле Оранжереи цветник из роз. Мистер и миссис Блисс похоронены здесь же, в своем саду. Здесь полдень, в Париже шесть часов вечера, над нами солнце, там уже вечер. Справа проскальзывает белка, прячется среди узловатых выпирающих из земли корней дуба. В музыкальном салоне на красном клавесине надпись по-французски: «Лучше нежность, чем жестокость». Франсуа нажимает на «ля».

Через несколько дней он будет уже в Макао, с заездом в Гонконг. Если следовать китайской традиции, мы сейчас выполняем четвертую стратагему: спокойно пережидать врага, растрачивающего понапрасну свои силы. Здесь, среди прочих, возможны два последствия:

подчинить себе сложную ситуацию с помощью простого действия;

ответить на движение, самому никаких движений не делая.

Тридцать шестая стратагема, сформулированная, вне всякого сомнения, Тайным Обществом купеческой гильдии в Китае, была обнаружена, в конце тридцатых годов двадцатого века, на рынке в провинции Шаньси. Это маленькая книжечка, сброшюрованная в сборник медицинских рецептов. Война и медицина, разумеется, сюжет тот же. Поэзия и живопись тоже. Первое издание датируется 1941 годом, Чэнду (Сычуань). Его часто использовала китайская народная армия. Некто Мао, окопавшийся среди холмов, без сомнения, помнил об этом, когда писал:

Как бы я мог жить без Доры? Знать это невозможно. Люди притворно смеются над любовью, они мечтают о ней, сами утверждают обратное, они боятся ее, они скитаются вокруг, их от нее тошнит. Их охватывает ненависть, они не могут преодолеть пропасть, они боятся пропасть. Они и сами-то себя не любят, гораздо больше предпочитают смерть. Они осуждают себя, думают, что достойны ее, это становится их манией, безумием. Теперь я продвигаюсь по узкой тропинке, среди бамбуковых зарослей, чтобы добраться до дома. Он еще далеко, никого нет. Я сейчас в самом сердце Америки, как когда-то в Китае, неподалеку от Нанкина. Я вновь вижу того знаменитого философа, орущего однажды вечером на парижском чердаке: «Вы что, в самом деле хотите пропустить сюда, в Сену, огромный китайский фрегат?» Его пригласили кое-куда, чтобы слегка обследовать. Результат был вполне убедителен, он испарял ярость. Его так и оставили кричать в полной тишине. Философы безумны. Этот умер при всеобщем уважении. Альцгеймер, кажется.

Эти бамбуковые заросли мне нравятся. Они растут быстро, густо и высоко, как кусты или тубусы с нотами, прибывшие сюда с другого конца планеты. Мне приходит мысль позвонить в Париж госпоже Чан. Зажигается зеленый экран мобильника, код, поиск, и вот, наконец, нужная сеть. По ту сторону Марсова Поля раздается звонок. «Да? алло?» Я выключаю. Краткая вспышка китайского акцента.

Так вертись, вертись, маленький шарик-скиталец, со своими лесами, пустынями, горами, океанами и спутниками на орбите. Вертись, вертись, это все, что от тебя требуется.

Из левого кармана брюк я достаю перочинный ножик и на стволе тюльпанного дерева царапаю: Сирано.

Вспоминается незавершенность «Государств и Империй Солнца»:

«Это исходит изо всех тел, находящихся в космическом пространстве, то есть телесные образы парят в воздухе. Ибо эти образы сохраняют всегда, несмотря на их постоянное колебание, очертание, цвета и все прочие свойства и пропорции предметов, о которых они свидетельствуют; но коль скоро они весьма хрупки и тонки, они проходят сквозь наши органы, не вызвав никакого ощущения; они доходят прямо до души, где запечатлеваются, благодаря особой чувствительности ее субстанции, и таким образом заставляют ее видеть вещи весьма отдаленные, которые обычными нашими чувствами замечены быть не могут, и здесь это происходит как нечто вполне естественное, поскольку дух не заключен в грубую телесную оболочку, как в твоем мире…»