Ellochka - Душа на двоих (СИ)

- Вот, спасибо, - женщина засияла.

Он действительно заглянул. Настроение у него было отличное.

- Что, Мариша, решила себе каникулы устроить? Ладно, поправишься – посмотрим, или сама приедешь, или Андрей заберёт.

Перекинувшись с врачом парой фраз, подписав диск и обменявшись на всякий случай номерами телефонов, он кивнул Ксюше. В маленьком коридорчике, куда они вышли, прижал её к стенке, поцеловал, не обращая внимания на протесты, и нежным шёпотом произнёс:

- Как-нибудь повторим? Ты - супер!

И всё. И просто вышел. И ни капли любви и нежности, которую она кожей ощущала пару часов назад. Ни слова о чувствах, или хотя бы предложения поехать с ним. Она бы отказалась, но пусть бы предложил! Ничего! Она для него – пустое место.

Ксюша сползла по стенке и присела на корточки. На глаза наворачивались слёзы. Она опять чувствовала себя использованной и брошенной. И вот так было каждый раз после встреч с ним! Сначала он возносил её до небес, заставив почувствовать себя единственной и неповторимой, а потом просто разворачивался и уходил, даже не оглянувшись, чтобы увидеть, как она рухнет с того пьедестала, на который он её поставил. За это она и ненавидела его временами, и клялась самой себе, что больше никогда. И каждый раз снова попадалась на его слова и ласки.

Вихрь проблем и переездов опять закружил коллектив, заставляя Аркадия заниматься рутинной работой. Только на третий день, после концерта, оставшись один в номере, он вспомнил про больную. Набрал номер врача, но телефон был недоступен.

«Ладно, попробую Марише. Если сразу не возьмёт трубку – сброшу, вдруг ей плохо».

Раздумывая так, он начал вслушиваться в гудки. Марина подняла трубку почти сразу:

- Да. Здравствуй.

- Привет. Не спишь? Как себя чувствуешь?

- Ничего, уже лучше, но температура ещё держится.

- А где врачиха? Чего трубку не берёт?

- Она два дня со мной была, не отходила. Вот, мне сегодня получше стало – она домой пошла, своих проведать. Но сказала, что часа через два придёт, чтоб меня на ночь одну не оставлять.

- Ты смотри там, поправляйся быстрее. Ксюшу пожалей, она сейчас за вас двоих отдувается, - он улыбался. – Кутайся по теплее, чтоб пропотеть.

- А врач мне наоборот говорит, не накрываться. Потому что когда температура высокая и кутаешься – нагрузка на сердце большая и температура ещё выше поднимается. Так что я раскрытая лежу.

- Да? Ну, врачу виднее.

- А ещё она говорит… - но Климов больше не мог концентрироваться на её словах. Он уже видел ту картину – спящая Мариша в лучах солнца. И вдобавок её голос, мелодичный и бархатный, проникающий из динамика в самое ухо. Ему вдруг бешено захотелось прямо сейчас оказаться там, рядом с ней, прижать к себе это юное тело, ласкать и покрывать поцелуями. Хотелось заглянуть ей в глаза и увидеть бездну желания и страсти, которые, он чувствовал, были скрыты в ней, и которым ещё никто и никогда не дал возможности излиться наружу сладкими любовными стонами.

- Что ты говоришь? – он резко попытался сбросить пелену наваждения, когда чуткое ухо сквозь толщу грёз уловило вопросительные интонации в голосе девушки. – Что ты спросила, я не расслышал?

- Как я к вам приеду? – голос её стал громким и чётким.

- Я тебя заберу, - и, как бы опомнившись, добавил. – Ну, в смысле, Андрей приедет.

Он понимал, что это не разумно, гонять джип на такое расстояние туда и обратно ради одной девушки. Знал, что ему придётся выслушивать ворчание и нытьё Семёныча. Подобные ситуации уже не раз случались на гастролях, и отставший всегда добирался сам. Но сейчас Аркадий понимал, что будет волноваться и переживать, если Мариша поедет одна в маршрутном автобусе в такую даль. И в поезде всякое бывает. Нет, он никому не даст её обидеть.

И снова, как тогда в автобусе, им было интересно и приятно болтать обо всём. Они обсудили погоду, сибирские гостиницы, концерты. Постепенно разговор начал становиться всё более откровенным. Возможно, этому способствовало расстояние и то обстоятельство, что они сейчас не смотрели глаза в глаза.

- А боксом ты в армии заниматься начал?

- Нет. Боксом – это уже позже, когда на завод пришёл. Там зал был хороший, и тренер.

- А ты что, и в соревнованиях участвовал?

- Да, было дело.

- И как, выигрывал? Или тебя били?

- Да по-всякому бывало: кого-то - я, кто-то – меня.

- А я думала – в армии.

- Ты что, я же пел в ансамбле.

- Точно, ребята рассказывали. Как я забыла?

- Мне и солировать приходилось. Кто бы меня с побитым фэйсом на сцену выпустил? Нет. Там только занятия, репетиции постоянные были. Дирижёр у нас был хороший. И хормейстер, молодой парень, чуть старше нас. Он с нами занимался вокалом, сольфеджио, и добился разрешения аппаратуру закупить, чтоб эстрадный создать, сам руководил. Чего мы там только не перепели. Мда, весело было. Жалел, когда уходил.

Действительно, на третьем году службы на сверхсрочке, ему принесли письмо – мать заболела. Пришлось писать рапорт, ибо помогать ей было больше некому. А ещё через год, когда матери не стало, он понял, что его ничего не держит в этом небольшом военном городке: друзья детства все давно разъехались, работы нет, да и из части пришла бумага, что ему надлежит освободить служебное жильё, так как он не является их сотрудником.

Упаковав сумку, он решил ехать сразу в Москву, рассудив: «Город большой, значит и возможностей больше. Не пропаду». На вокзале купил газету, и, увидев первое объявление, в котором была приписка «Иногородним предоставляется общежитие», направился по указанному адресу. Молодого здорового парня с радостью встретили на заводе, определив учеником в самый горячий цех - в литейку, и на койку в общаге. Почти на четыре года отдушиной в трудовых однообразных буднях стали занятия боксом, ежемесячные походы в ресторан в день получки, да ежевечерний променад по общаге с попытками прорваться на женскую половину, преодолевая кордоны из дежурных и вахтёрши бабы Глаши, строго блюдущей нравственность своих жильцов. Попасть в комнату к девушкам во время её дежурства считалось высшим пилотажем. Хотя последнее было скорее от скуки, из спортивного интереса, ибо он давно понял, что заводские дамы из рабочего класса с сигаретами в зубах и матами через слово его абсолютно не привлекают.

Переломной стала та встреча с Лёшей, за которую они оба готовы были благодарить и Бога, и чёрта, после которой он бросил завод, уйдя на вольные творческие хлеба и съёмную квартиру. Жить стало, пожалуй, тяжелее, денег не хватало хронически, но он почувствовал себя человеком, а не безликим табельным номером, обязанным ходить на собрания и политинформации. Климов никогда не открещивался от своего пролетарского прошлого, хоть и не любил вспоминать годы, когда носил обидное прозвище «лимита».