Анна Берсенева - Лучшие годы Риты

© Сотникова Т.А., 2016

© Тур Н., иллюстрация, 2016

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

«Это чувство мне знакомо, как… Как что?» Рита уже минут пять разглядывала пятна света на потолке, но ничего знакомого, кроме стихов, прочитанных в юности, с ними так и не связывалось. Да и стихи эти, мелькнувшие сейчас у нее в голове, к пятнам не имели вообще-то никакого отношения.

И вдруг она вспомнила! Мама привезла ее в Москву поступать в Полиграфический институт, потому что Рита спала и видела себя художницей. Они поселились у папиной дальней родственницы, которая жила в Гнездниковском переулке, в длинном доме, еще до революции построенном Нирнзее. Когда Рита вошла в этот дом, ей показалось, что она бывала здесь много раз, хотя раньше она о Нирнзее даже не слышала. За весь июнь в тот год не выдалось ни одного пасмурного дня, потолки в доме были высокие, окна тоже, в них каждое утро заглядывало солнце.

И вот то ощущение – чужого места, в котором тебе почему-то так легко и хорошо, что оно выглядит знакомым, – связалось в Ритином сознании с такой обыкновенной в общем-то вещью, как пятна утреннего света на высоком потолке.

Поняв это сейчас, Рита одновременно поняла, что все-таки обманывает себя. Тогда, в Доме Нирнзее, ей было семнадцать лет и она была безумно влюблена. Именно безумно – пятна света складывались в портрет, и это был портрет Игоря Салынского. И не сами собою они складывались, а потому что, едва проснувшись, она доставала из-под подушки его фотографию и всматривалась в нее. Когда Рита после этого поднимала взгляд, силуэт Игоря проступал на потолке.

Кончилось все это тем, что через неделю Рита сказала маме, что поступать в Полиграф передумала, и это была правда. Она мечтала стать художницей всю жизнь, сколько себя помнила, а передумала за неделю, потому что поняла, что жизнь без Игоря не имеет смысла. И если в Москве его нет, то зачем же ей Москва, и Полиграф, и вымечтанное будущее? Ни за чем.

Мама вздохнула с облегчением, сказала: «Ну и ладно. Что это за работа, художница? Дома всю жизнь будет красками пахнуть», – и они вернулись в Меченосец.

Все тогда в Гнездниковском переулке было так же, как сейчас в Бонне, – белые высокие потолки, ясный свет по утрам, необъяснимое ощущение незнакомости дома и одновременно естественности своей жизни в нем. Все, кроме влюбленности.

И отсутствие этого компонента в сегодняшнем Ритином дне меняло общую картину до неузнаваемости.

Зазвенел колокол в церкви Святого Николая. Рита успела открыть балкон, умыться и даже сварить себе кофе, а он все звенел и звенел, каждым своим размеренным ударом утверждая правильность всего, что будет происходить на этой улице воскресным июньским утром.

В Ритиной жизни, впрочем, этим утром не должно было происходить ничего. И днем тоже, и вечером. Но такое бывало редко, поэтому само по себе являлось событием.

Квартира, которую она снимала в Бонне, находилась на первом этаже, поэтому балкон можно было считать верандой. Он был обращен не на улицу, обычную улицу в центре города, по которой ходили люди и трамваи, а на противоположную сторону дома – к горе Венусберг. Кипарисы, растущие справа и слева от балкона, были подстрижены так, что походили на плотные стены. Тишину нарушал только колокол, да и он уже затих. Сидя на балконе с чашкой кофе, Рита видела перед собой ястребов, парящих над поросшей лесом Венериной горой.

Она смотрела на этих ястребов – или орлов? – и размышляла. Нельзя сказать, чтобы размышления ее были веселы или хотя бы приятны.

За последний год ее бизнес замирал, замирал и вот наконец замер окончательно. То есть, конечно, она продолжала закупать в Германии медицинское оборудование и поставлять его заказчикам в России. Но с тех пор как из числа заказчиков стали одна за другой выбывать государственные больницы, закончилось то, без чего она не мыслила ни какого бы то ни было дела, ни жизни своей вообще, – развитие. Колесо времени словно повернуло вспять, закрутилось в обратном направлении, и в результате этого движения Рита вернулась к тому, с чего начинала пятнадцать лет назад. Среди ее заказчиков пока оставались несколько частных клиник в Москве, одна в Петербурге, одна в нефтяном поселке на Ямале… Но было ясно, что через год и тех не будет: не на что владельцам станет содержать дорогие, со сложным оборудованием частные клиники. И незачем станет их содержать, потому что те немногие люди, которые к тому времени еще смогут пользоваться такими услугами, поедут за медицинской помощью за границу, если до сих пор не живут там постоянно. Да и Риту, скорее всего, из этой сферы вытеснят: слишком могущественны и слишком бесстыдны те, кто намерен в ней работать, никаких конкурентов они на уменьшающемся пятачке не потерпят.

Рядом с кипарисами росла липа. Она цвела огромными желтыми цветами, и дышать вокруг нее можно было только их безмятежным духом. По стволу липы вскарабкалась с земли белка, уселась на ветке у балкона и принялась разглядывать кофейную чашку. Рита принесла из кухни орешки, положила на балконные перила. Белка тоже перебралась на перила и стала их есть. Риту она не боялась ничуть. И пестрая сойка, прилетавшая вчера, не боялась. И еж, всю ночь фыркавший в траве перед балконом. Никто здесь никого не боялся, жизнь текла размеренно, и невозможно было поверить, что закончился огромный ее этап. А главное, невозможно было поверить, что впереди не новый этап, а сплошное море беспросветного уныния.

Рита еще с полчаса посидела на балконе, потом оделась, вышла на улицу, села в трамвай, пересела в автобус – в Москве она уже и забыла, когда пользовалась общественным транспортом, поэтому с особенным удовольствием ездила на нем в Бонне, – доехала до Рейна и весь день гуляла в парке. Он казался бесконечным, в нем были пруды, луга и дорожки, зайцы и гуси, воздушные шары и велосипеды – в нем было море покоя, из него можно было не уходить никогда.

Рита поднялась с нижней прогулочной террасы над рекой на верхнюю и смотрела, как плывут по Рейну корабли и баржи, как покой соединяется с работой и как работу и покой охраняют семь гор Зибенгебирге на противоположном берегу.

Может быть, это лучшее место на земле для того чтобы понять, как ей строить свою жизнь дальше. Но за весь день Рита так и не поняла на этот счет ничего, она значит, едва ли поймет в Москве. Это не помогало избыть уныние. Мелькнула даже испуганная мысль: а может, я и приезжаю-то сюда в последний раз? Но это уж точно была глупость, потому что у нее оставались в Бонне партнеры и контракты, и с какой стати – в последний? Но все-таки Рите стало не по себе от такой мысли.