Джанет Чарльз - Одесское счастье

Мистер Хэрмон считал дни, а я – минуты, глядя на будильник, который он мне подарил (от рабочего дня оставалось двадцать три минуты). Будильник показывал время, дату, температуру внутри помещения и даже – офонареть! – на улице. Если ему верить, в офисе сейчас было двадцать два градуса, а мне казалось, что вокруг скаженный гусман. Я оборвала сухие листья с пальмы и принялась наводить порядок в ящике стола.

Ровно в пять часов я взяла сумочку и сказала:

– Я пошла. До свидания.

– Иди.

Я не поняла, что означал его отрывистый тон.

Охранники на выходе мне ухмыльнулись. Да, Вита и Вера расстарались на славу. Зачем только я, дундучка, с ними разоткровенничалась?! У нас ведь никому нельзя доверять. Никому нельзя ничего говорить. У стен есть уши, у деревьев – глаза. Сколько раз бабуля меня предупреждала! Почему же ж я не послушалась? К гадалке не ходи, но как только мистер Кесслер вернется в Хайфу, мистер Хэрмон меня уволит. Пенделем вышибет. Таки да, нужно срочно искать другую работу, хотя такой козырной зарплаты больше нигде не найти. Как после нее идти на жалование в тридцать долларов? Тьфу! Как прожить на такие обжимки? А ведь только месяц назад казалось – вот оно, счастье. Только месяц назад я имела и занятие, и достаток. А теперь вот вернулась до исходной точки: ни денег, ни тыла, ни будущего.

Разве что только…

Разве что только получится найти для мистера Хэрмона марьяжницу. Но кого? Он уже завернул всех кандидаток из нашего офиса. А ну как теперь хипеж и мистер Кесслер заставят его сменить позицию? Я стояла на автобусной остановке и соображала. Кто? А почему бы не Оля? Ей нужны деньги, ему нужен секс. Мистеру Хэрмону наверняка понравятся ее роскошные волосы, изящная фигура и жизнелюбие. Хотя она не шибко образованная: говорит только по-русски и не умеет правильно кушать столовыми приборами. Нет, Олю просить нельзя, она же ж мне подруга. Что, если она обидится, откажет и на том порвет нашу дружбу? А если согласится?

* * * * *

Автобус, как обычно, опоздал на двадцать минут. И, как обычно, пассажиры набились в него, словно сардинки в консервную банку. Окна, из безопасности закрытые наглухо, никогда не открывались. Стекло мигом запотело, а мы еще даже не тронулись. Я сняла пиджак. По лицу струйками стекал пот, рука прилипла к плечу соседней девушки. Вот именно через такие сорокапятиминутные поездки на общественном транспорте из спального района в центр и обратно я и ненавидела начало и конец рабочего дня.

Джейн называла мой квартал пригородом пригорода. Однажды я пригласила ее к себе домой. Выйдя из автобуса, она огляделась и сказала, что наша застройка напоминает ей кладбище с торчащими из земли серыми надгробными плитами. Уверена, она не хотела меня обидеть.

Раньше я ничего такого не думала. Дом был просто домом. Но после ее слов у меня никак не выходило перестать видеть его глазами Джейн: уродливым, серым, мертвым.

Я вышла на своей остановке и зашагала мимо ржавых ларьков-батискафов и обшарпанных панельных высоток, дохлый вид которых ранил мою душу.

Лифт, как обычно, не возил. Я поплелась пешком на пятый этаж в однокомнатную квартиру, которую бабуля получила за тридцатилетний труд на канатной фабрике. Ясен пень, сейчас, когда упразднили советскую систему, жилье за бесплатно больше никому не дают. Я открыла верхние три замка, а бабуля – нижние два. Я пока ни разу не успела отпереть все пять. Такая вот игра промежду нами. Я старалась крутить ключами побыстрее, но она всегда меня поджидала и опережала.

Я сняла туфли и пошевелила пальцами. (В городе пылища, и одесситы, зайдя в дом, первым делом скидывают грязную уличную обувь.)

Бабуля уже приготовила связанные специально для меня голубые тапочки. Я отдала ей сумочку, пиджак и портфель.

– Глаза б мои этого не видели, деточка, ну что же ж ты ходишь в одной тонюсенькой блузке! Закоченела, да?! Вот носом-то и шмыгаешь. Надень-ка свитер и пошли, я тебя покормлю.

Бесполезно было объяснять, что я сняла пиджак в душном автобусе и нисколько не замерзла и не больна. Она всегда находила об чем поворчать.

На мой взгляд, она была похожа на великую французскую певицу Эдит Пиаф – переводится как «воробушек». Бабуля, от когда себя помню, красила свои коротко стриженые волосы в черный, как душа Сталина, цвет. Шестьдесят три года она по выходным пляжилась на Ланжероне, и ее кожа потемнела и загрубела. Но при всех ее годах в ней было больше энергии, чем в ином подростке. Бабуля носила халат и кухонное полотенце через плечо, готовая в любой момент вытереть стол или еще чего-нибудь, а шею ее украшала цепочка с образком.

– Ох, ба, день у меня сегодня приключился, ну хуже некуда. – Я едва сдерживала слезы. Хотелось с ней поделиться, хотелось все-все рассказать, но не хотелось ее расстраивать. Она и так вынесла тяжкое бремя: не только воспитала меня, но еще и в одиночку подняла свою дочь (мою маму) и до самой ее смерти заботилась о ней.

– Ладно, не смуряйся, перемелется, мука будет. – Бабуля погладила меня по голове. – Сейчас принесу тебе свитер. Согреешься, и все наладится. Я как раз сготовила шоколадный торт.

Я помыла руки в раковине и послушно надела тот свитер, хотя и не замерзла. Бабуля довольно улыбнулась – украинцам нравится видеть укутанных людей – и вручила мне полотенце, свисавшее с ее плеча.

– А теперь, Дашунька, давай рассказывай, что там у тебя приключилось. – Она ласково нзвала меня уменьшительным именем.

У нас в Одессе почитай у каждого есть мир внешний и мир внутренний, и в обоих свое обращение: формальное и неформальное. Формальное, как ставни на окнах, вроде щита, чтобы держать дистанцию и обороняться. Неформальное, уменьшительно-ласкательное – для друзей и родственников, как знак любви и дружбы. Я радовалась, что после столь поганого дня наконец-то сижу с бабулей дома. Ах, если бы она могла и сегодня защитить меня от внешнего мира, как когда-то в детстве!

Мы устроились за пластмассовым кухонным столом. Бабуля накрыла мою ладонь своею. Я посмотрела в ее внимательные глаза и сказала только, что ужасно устала на работе. Она похлопала меня по руке и начала:

– Помню, был у меня начальник на канатной фабрике, Анатолий Павлович. Так он постоянно к чему-нибудь придирался и имел манеру пуговицы крутить…

Я впитывала ее убаюкивающий голос, не вникая в слова.

Поздним вечером пришла Оля с маленьким Ванюшкой. Мы сели на кухне. Я достала ей из сумки плитку немецкого шоколада, а Оля передала мне малыша. Я прижала его к себе и стала нашептывать прибаутки, которые когда-то слышала от бабули. Он открыл глаза, поморгал и снова закрыл. Согреваясь теплом маленького тела, я почувствовала, как напряжение дрянного дня отступает. Сердце больше не колотилось тревожно, пульс успокоился, дыхание выровнялось. Да, дети – это чудо.