Елена Колядина - Цветочный крест • Потешная ракета

– А мы куда же, Олексей? – тревожно говорила Феодосья. – Мы – как же?

– Поедем по той дороге, которая для костромичей и вологжан. Виден с нее Неглинный верх. Во-о-он он! Курится.

– Отчего курится? – вопросила Феодосья, которой показался даже отсвет зарева.

– Кузнечная слобода, сплошные кузни, пушечный двор, где льют пушки, потому день и ночь там огонь раздувают.

Действительно, над Неглинным верхом, небольшой горой, усаженной избами и постройками, поднимались струи дымов. Видны были невеликие монастыри с набалдашниками золотых и лазурных куполов, как потом, изучив Москву, выяснила Феодосья, Варсанофьевский, Рождественский и Девичий. Место сие у состоятельных москвичей не было в чести из-за опального погоста, на котором был зарыт Борис Годунов с супругой и сыном Федором. Закопаны оне бысть без произнесения молитв, отчего кладбище и огубье пользовалось дурной славой. Но хоть и без песнопений, да все не так позорно схоронили Бориса, как его сподвижника Лжедимитрия, изгвазданное голое тело которого везли в навозной телеге. Притом вся тягота с похоронами самозванца сопровождалась такими колдовскими событиями, что пришлось кроме втыкания осинового кола (что не помогло) сжечь останки лжецаря в деревне Котлы, пеплом зарядить пушку и выстрелить в сторону, откуда явился в столицу сей лукавый бес. Только после сего лед, покрывший улицы и поля в мае и сгубивший урожай жита и сады фруктовых овощей, растаял в одну ночь, и москвичи с облегчением перекрестились.

А се… Вскоре обоз, состоявший теперь из двух дюжин отпочковавшихся возов, подъехал к мосту через ров, заполненный мутной водой. Мост сей бысть похожим на огромный овин, поднятый на высоких столбах, через который можно было проезжать, не оставляя повозку снаружи, и заканчивался прямо в воротах, устроенных в изрядной башне. Эдаких мостов ни Феодосья, ни Олексей не видывали. В их краях мосты являли собой деревянные плоты, скрепленные в длинный настил скобами или связанные в связку. Осенью, накануне ледостава, сии плоты разбирали и складывали на берегу, до следующего лета. Но чтобы мост выстроить через всю реку, словно длиннющие хоромы, поставленные на курьи ножки! Это было диво. (Впрочем, то ли еще будет удивление, когда оне увидят каменный мост!) Не меньшим дивом оказалось то, что для въезда по мосту в город нужно было уплатить деньги.

– Да за что же, Олексей? – шептала Феодосья.

– Для упорядочения числа приезжающих. Много вас желающих в столицу! Москва не рай, всех не вместит, – ответствовал стрелец. И тут же признался: – Глумлюсь! Сие товарный сбор таможни. Нужно уплатить в казну за то, что, продав товар, наживем мы барыши.

Старшина ватаги уплатил причитающийся сбор, на что была ему выдана таможенная грамота, тут же быстро и неразборчиво нацарапанная дьяком и кое-как посыпанная песком. На сетование тотемского старшины, мол, курица лапой лучше намарает и не завернут ли гостей с такой филькиной грамотой, был дан исчерпывающий ответ: «Кому надо разберут, а кто недоволен, волен жаловаться в таможенный приказ, что в Кремле». Но до того товар остается за воротами и ответственности за него никто не несет.

Плюнув, холопьевцы и тотьмичи приняли неразборчивую бумагу и въехали в город.

Забегая вперед, скажем, что впоследствии грамота была признана сомнительной, отчего большую часть лосиных шкур пришлось продать задешево, коими доходами скупщик из военного приказа и поделился с означенным таможенным постом. А забегая еще более вперед, поведаем, что через два лета, во время волнения стрельцов из-за задержки корма, сей пост в полном составе был на вышеописанном мосту подвешен за ноги.

Но таможенщики об сем еще не знали, а потому сопроводили въезд в столицу убогих сиверских провинциалов весьма издевательскими усмешками.

– Вот щуки! – кипел Олексей. – Нет, не щуки, а налимы, те падалью питаются да утопленников подъедают.

Но тут же он поглядел на событие с другой стороны и с мечтательным прищуром сказал Феодосье:

– Чуешь, как легко в Москве деньги в руки плывут? За проезд плати, за проход – плати, за всякий чих вынь да положь. А ты бери да знай оприходывай в свою казну. Не жуй, не глотай, только брови поднимай! Добрый кусок хлеба можно иметь, главное, место хорошее застолбить.

– Олексей, ты ведь не стяжатель! Ты не такой! – укоризненно отвечала Феодосья. – Ты деньги ратным подвигом или трудом заработаешь.

– В трудах праведных не наживешь палат каменных, Месяц мой ясный. А наживешь один горб!

За сим философским выводом оне прервали беседу, ибо, когда кончилась череда обычных изб, загороженных деревянными частоколами, каковых и в Тотьме полно, открылись незнакомые виды.

Москва, когда с волнением и надеждами впервые вступили в нее Олексей и Феодосья, представляла несколько городов, огороженных каждый своими стенами, с прослойкой слобод между ними, объединенных вместе внешней могучей стеной высотой в три копья. Сия внешняя стена являла собой не частокол, как в Тотьме, а крепость с башнями, дубовой палицей окружившей всю престольную. Ряды Москвы (или, как их называли в Тотьме, улицы) представляли довольно узкие проезды между сплошными частоколами, высокими заборами и глухими стенами, прерываемыми воротами. Так что сперва обоз долго ехал в скучном и бесконечном тесаном сундуке без крышки, наполненном детьми, собаками и домашней птицей, если бы только сундук мог загибаться переулками и завершаться неожиданными тупиками. Но когда въехали через очередные ворота в центр, картина переменилась. Сами стены, огораживающие дворы, налились сытостью и роскошью. Башенки, увенчанные фигурами загадочных толстых зверей, похожих на медведей с очень длинными передними лапами, каменные теремки с иконами, металлические ветви, похожие на терновый венец Христа, топорщившиеся сверху, медные стрельчатые кровли – вот далеко не полный список архитектонных деталей, украсивших каменные и кирпичные ограды, оштукатуренные и выкрашенные в белый, желтый, вохряный или кораллий цвет.

– Что это за железные ветви торчат с оград? – заинтересовалась Феодосья. – Кто-нибудь знает?

– Это колючие кованые заросли от воров. Не дают пролезть на двор, – ответил опытный возничий.

Феодосья выпучила глаза.

– Кованые ветви зарослей!

Но это бысть только цветочки. Виды хоромов, открывающиеся иногда в растворенные ворота или с возвышения дороги, потрясли ее не меньше, чем картина Везувия, продемонстрированная когда-то отцом Логгином.

Все дома бысть каменные! В Тотьме лишь один храм мог позволить себе такую роскошь. Эх, Тотьма, милая серая птичка, исчезнувшая в снежных тучах за шеломлем! Сменила тебя московская жар-птица фазан – золотой, сияющий перьями, блистающий короной хохолка и волокущий по деревянной мостовой роскошный изумрудный хвост.