Елена Квашнина - Четыре Ступени (СИ)

Павел Николаевич шёл мимо. Скорее всего, у него случилось “окно”. Светлана не спросила. Не до расспросов. Стояла у окна, привалившись животом к подоконнику, а лбом к стеклу. Скулила, как маленький щенок, с привизгиванием. Ничего, кроме своего позора, не сознавая, не видя, не слыша. Горе было глубоко, не позволило понять сразу, кто к ней подошёл.

- Что случилось, Светлана Аркадьевна?

Ни слова членораздельно ей пробормотать не удалось. Одни всхлипывания и квакающие звуки вырывались из груди. Мало позора в классе, так для полного счастья Павел Николаевич увидел её позор. А она до сей поры гордилась его единственным одобрением. Ей хотелось выглядеть перед ним умной, удачливой, лучшей… Лучше, чем его Лёка. Она хотела доказать ему… Что? Да всё. И она мечтала. Мечтала целое лето, целую осень и почти всю зиму. О чём? Что он поймёт, какая она замечательная, как плохо потерять её, как невозможно жить без неё. Гнездилась в глубине души дурацкая, буквально девчоночья мечта: он увидит её на улице, в новом пальто, с кавалером под руку, красивую, притягательную, и дождётся в подъезде, когда она будет возвращаться домой одна, и скажет…

- Да что с вами, Светлана Аркадьевна?

Она опять всхлипнула. Почему мечты оказываются всего лишь мечтами? Почему в жизни всё намного проще, грубей, приземлённей?

Павел Николаевич увёл её в учительскую. Расспросил, успокоил. Нотацию прочёл. О том, естественно, как правильно держать себя с учениками. Она слушала его с ужасом. Ведь он говорил почти то же самое, что и завуч на днях. Как он мог? Такую стену возводить между собой и ребятами? И он сейчас усиленно возводил стену между собой и Светланой. Возможно, летом она и согласилась бы с Павлом Николаевичем, но не теперь. За прошедшие полгода уйма сил была потрачена на поиски правильного пути, душа Светланы измучилась. В результате, назад дороги не существовало. Некоторые из его слов она непременно примет к сведению. Но не все, далеко не все. Все нельзя принимать. Они чужие, холодные, равнодушные. И Павел Николаевич чужой, равнодушный. Тонкой иголочкой царапнуло сердце. Опять она ошиблась с выбором. Опять не то. Не своё. Если любишь, значит, не заметишь, не обратишь внимания, не примешь к сведению. Или заметишь, да отмахнёшься. Мол, не главное. Светлана отмахнуться не могла. Уже не могла. Слишком далеко ушла в поисках истины. Сердцу требовался близкий человек, настоящий. Физической привлекательности Дубова ей было мало и в начале знакомства, сейчас подавно. Однако, совсем выбросить его из сердца вряд ли получится. О-хо-хо, не любовь это. Что тогда? Рак на безрыбье? С раком Павла Николаевича сравнить нельзя. Женщины вокруг него всегда вились. Поначалу мимо не пропускали. Он сам всех отваживал. И Светлану оттолкнул. Педант? Зануда? И да, и нет. Треска мороженная - вот он кто.

С того дня Светлана начала сторониться Дубова. Ей вдруг стало неуютно в его обществе. Только его отменные манеры, отменная вежливость нравились с каждым днём больше и больше. Они позволяли отвечать той же монетой, держать Павла Николаевича на расстоянии. Точнее, себя держать. Расстояние позволяло рассматривать его слова и поступки под другим углом зрения, позволяло видеть то, чего раньше в своём увлечении Светлана не замечала. Или неправильно трактовала. Внутренне она стала удаляться от Павла Николаевича семимильными шагами. Возникало чувство, что она сидит одна в тёмном зрительном зале и смотрит игру одного актёра на ярко освещённой сцене. Плохую игру, признаться. И вот удивительно: чем дальше от себя она видела Павла Николаевича, тем ближе он старался подойти. Его желание оказаться рядом причиняло страдание. Невозможность духовной близости с ним понималась всё острее, пронзительней. У Светланы иногда случались минуты забытья. Какое-то радостное или горестное событие распирало грудь и очень хотелось поделиться им именно с Павлом Николаевичем. Забыв о действительности, она искала Дубова во время перемен, после уроков, но, натыкаясь на предмет своих поисков даже в очень удобном для разговора месте, словно вдруг спотыкалась. Глядя в его оживлённое лицо и радостно, ласково сияющие глаза, внезапно понимала: он не поймёт, он ничего не поймёт, не сможет, ему не дано. Осознание этого причиняло настоящую боль. На дно души оседала горечь, не позволяющая ей оценить по достоинству тот факт, что Павел Николаевич искренно радовался, видя Светлану.

Не верила она его радости. Помнила “Повесть о Павле”. Задавалась вопросом: любил ли он свою Лёку по-настоящему? Ведь настоящая любовь не проходит никогда. Не должна проходить. В этом Светлана была убеждена непоколебимо. Не столько убеждена, сколько откуда-то знала наверняка. Может, ему казалось, что любил? Наблюдая за Дубовым изо дня в день, она теперь вовсе не была уверена в способности Павла Николаевича любить. Люля хохотала, когда Светлана, сидя за чашкой переваренного кофе на кухне у подруги, упрямо твердила:

- Ты не понимаешь. Это не человек, а бревно с усами. Правда, красиво обтёсанное и притворяющееся человеком.

- Ну, пусть бревно, - веселилась Люля. - А только он влюблён, влюблён и влюблён. К бабке ходить не надо, ясен пень.

- А-а-а, - отбрыкивалась Светлана и цитировала Грибоедова. - “Любила Чацкого когда-то, меня разлюбит, как его…”

Вообще-то, Светлане не очень нравилась манера Люли выражаться. Дикая смесь из блатного, подросткового сленгов и вполне грамотной, вполне литературной речи. Собственный Люлин “арго”. Весьма прилипчивый, между прочим. В короткий срок люди, общавшиеся с Панкратовой, перенимали её “арго”. Дубов, и тот немного втянулся.

Светлана боялась подцепить сленговую заразу. Когда вокруг тебя все демонстративно презирают родной язык, несложно и самому опуститься до уровня окружающих. Павел Николаевич подвёл под этот процесс теоретическую базу. На одной из перемен в учительской зашёл разговор о сленге. Так вот, он заявил, что только недалёкие люди стремятся защитить язык от него самого и от народа, ежедневно формирующего свой язык. Как же Светлана была благодарна Галине Ивановне, когда та нашла пусть не самый удачный, но аргумент:

- Вы, Павел Николаевич, - проронила Хмура, - скоро докатитесь до оправдания матерящихся. Почти все, оправдывающие сленг, доходят до оправдания в разговорной речи мата. Но подумайте как следует, что такое мат и сленг? Сленг - упрощённая замена слов и понятий. Упрощённая! Деградация! Упрощается речь, упрощаются понятия, упрощается мыслительный процесс и эмоции обедняются. То есть они деградируют. Мат же - табуированная лексика. Табуированная, запретная. Не будем опускаться в глубины веков, к истокам. Сейчас мат - ругань, по своей сути нецензурная брань. Она уместна в критических ситуациях. А в нормальном разговоре? Заменяя нормальную речь, сильно сокращает её возможности, сокращает лексикон и количество понятий у своих носителей. Та же логическая цепочка, что и при использовании сленга, только быстрей и короче.