Елена Квашнина - Четыре Ступени (СИ)

- Это просто совпадение, - заговорила она, вдруг решившись. - Потрясающее. Невероятное. Но совпадение и только.

Люля встрепенулась, моментально оценивая позицию подруги. Скорее всего, ждала от Светланы большего, каких-то значительных слов. При этом не торопила с выводами, не подталкивала. Давала время для самостоятельного осмысления. Тактичности за Люлей Светлана раньше не замечала, особого терпения тоже. Поэтому была благодарна ей за длительное молчание.

- А как фамилия твоей Ольги Александровны? - пошла в наступление Люля.

- Фамилия? - растерялась Светлана. - Не знаю, не спрашивала.

- А кто знает? - напористо спросила Люля. Светлана пожала плечами:

- Галина Ивановна, наверное. Она мне эту семью сосватала.

- Ты спроси у Галины Ивановны, - ехидно посоветовала Панкратова. Она ещё много чего ехидного могла сказать. Например, что некоторые третий год бесплатно дают уроки, сами не зная кому. Как можно связываться с абсолютно незнакомыми людьми, да фамилией не поинтересоваться, да в наше непростое время? И как можно доверять Галине Ивановне, которая сама никогда никому не доверяет, себе в том числе? И… Многое, многое могла сказать Люля. Она уже приготовилась. Уже рот раскрыла. Светлана вздохнула про себя. Спорить с Люлей бесполезно. Та всегда найдёт веские аргументы. Поэтому лучше без комментариев выслушать её мнение. Не сопротивляться. Не делать попыток высказаться. Щурясь, смотреть в сторону и делать вид, что внимательно слушаешь. Постараться не морщиться. Щурить глаза Светлана не умела, а вот морщиться… Если чьи-то слова или чьё-то поведение казались ей бредовыми, то лицо у неё кривилось автоматически. Ничего поделать с дурной привычкой она не могла, сколько ни боролась.

На сей раз бороться со своей мимикой не пришлось. Зря готовилась. Подошёл наконец долгожданный автобус. Люля вместо очередной нотации вынуждена была произнести слова прощания. Как там ученики-то выражаются? Разборка? Разборка откладывалась. На неопределённое время. Но Светлана знала, Люля при первом же удобном случае вернётся к интересующему её разговору. Хватка у Панкратовой была бульдожья. Уж если во что вцепится, разжать её челюсти невозможно.

На самом деле Светлане не хотелось обсуждать ни Ольгу Александровну, ни Павла Николаевича. Её чувства сильно отличались от общепринятого представления о любви, даже о влюблённости. У ней не возникало желания затевать душевные разговоры, в которых подруга обычно задаёт идиотские вопросы “а ты?”, “а он?”, “и что?”, не возникало желания обдумывать каждый жест, каждый взгляд и трактовать их так или иначе. Слишком сильное впечатление произвела на неё “Повесть о Павле”, трагедия Дубова, так спокойно рассказанная им самим. За спокойствием и сдержанностью Павла Николаевича чувствовались глубина и мрак, проглядывала бездна. Светлане нужно было перелопатить всё, что успела узнать. Пока понимала немногое. Но и то, что успела понять, представлялось ей значительным. Вот играли два мальчика и одна девочка в любовь. Забавлялись своей игрой, ожидая взрослую жизнь, которая всё расставит по нужным местам. И не замечали, что детство давно закончилось, что не игра уже идёт, а та самая взрослая жизнь. И ничего не расставляется по местам, потому как любовь не признаёт игр, не терпит фальши, притворства, мелких и крупных обманов. Ломается, калечится твоя судьба, калечатся судьбы твоих близких и дорогих. Это, словно обвал в горах, когда один камень, падая, тянет за собой два других, а два других увлекают за собой десять. Цепная реакция, уродующая непомерное количество судеб. И нельзя крикнуть “Стоп!”, нельзя переиграть, заново начать кон. Значит, от каждого твоего поступка, от каждого слова зависит не только твоя судьба, но и судьба других людей, иногда вовсе тебе незнакомых. Какая при этом ответственность ложится на твои плечи! Позвоночник может треснуть от тяжести. Ладно, за себя отвечать. Но нести вину перед десятком людей за их изуродованное, несложившееся… Упаси, господи!

*

Многое передумалось Светлане за последующие недели. Принцип “не навреди”, обычно приписываемый только врачам, начал вырабатываться в её душе, как самостоятельная находка. Он, этот принцип, постепенно начинал определять каждое её слово, каждый поступок. И в отношениях с родителями, и на работе, и в дружеской компании Дрона с Лёхой. Никогда ещё Светлана столько не думала и никогда ещё не была так молчалива. Душа трудилась, как каторжная, набивая кровавые мозоли. И всё больше, больше вопросов вырастало, требуя немедленных ответов. Ушла лёгкость восприятия жизни, людей. Ушла лёгкость из отношений с окружающим миром. Не было больше простоты и ясности. Иногда хотелось рыдать и биться головой о стену. Или повеситься. Ровное, доброжелательное поведение сменилось дёрганностью, неадекватной реакцией на различные события. Люля Светлану не трогала. Не особенно понимала, что происходит, тем не менее, видела: происходит нечто важное. И разговор об Ольге Александровне не заводила вовсе.

Как Светлана завидовала Люле в тот период! Представить невозможно. Люле не надо было ломать и перестраивать себя. Либо её душа проклёвывалась из скорлупы в далёкой юности, либо боги наградили Панкратову инстинктивным пониманием добра и зла, правды и неправды, правильного и неправильного, человеческого и бесчеловечного. Светлана завидовала не только Люле. Завидовала директору Льву Яковлевичу и завучу Галине Ивановне, ибо они не ведали сомнений, и у них имелись сложившиеся, ничем непоколебимые представления о жизни и людях, о правде и неправде. Завидовала Вале Ивановой и Вере Терентьевой, ибо им было наплевать на то, что можно творить в этом мире и что нельзя. И никаких при этом душевных терзаний. Завидовала физкультурнику Николаю Николаевичу и Павлу Николаевичу, ибо они всегда поступали правильно, тоже особенно не терзаясь. Их правду видели и признавали все. Завидовала Дрону, опиравшемуся исключительно на порывы сердца. Почему же у неё, Светланы, не так, как у всех?

По непонятной причине Светлана сосредоточилась на школьной жизни. Раньше было как? Пришла, провела уроки, аккуратно заполнила журналы, проверила дежурных и ушла домой со спокойной совестью. Классный час раз в неделю проводила для “галочки”. Раз в год - предметную неделю. Тоже для “галочки”. Обычно к четырём часам дня её в школе уже не было, за нечастыми исключениями. Хватало времени на кое-какую подготовку к урокам, на репетиторство. На собственный куцый отдых. Правда, проработав в школе столько лет, она для всех оставалась чужой. Её никто не любил. Ни врагов, ни друзей. Со всеми ровные, вежливые отношения. По сути, обесцвеченное существование. Не звали другие училки чайку попить после уроков, не прибегали похвастаться обновкой, не занимали денег, и слава богу. Зато никто не шипел в спину, не обливал грязью и не сводил счёты на педсоветах, не подпускал хитро замаскированные шпильки в учительской во время перемен. И с учениками так же. Никто не вешался на шею, вереща от восторга, не подходил с глупыми вопросами и задушевными разговорами. Зато ей уроки не срывали, не прогуливали их, в открытую не хамили. А то, что за глаза прозвали Мэри Поппинс, так это в некоторой степени льстило. Как же - само совершенство.