Терри Блик - Проживи мою жизнь

Вдруг звенящий голос Марты сорвался, и она разрыдалась, как в детстве, горько и безутешно. Майя неловко поднялась, чувствуя себя сухой сломанной веткой, подошла к окну, загребла пушистую голову сестры, прижала к груди, где после гневной тирады сумасшедше колотилось сердце. Поцеловала в душистую макушку, промолчала. А что тут скажешь? Ни на один вопрос умная старшая сестра не знала ответа.

Марта двинула лбом под грудь, потёрлась носом о сестринскую рубашку, всхлипывая, проворчала:

– Ты даже одеться как обычный человек не можешь, даже когда ты не на работе.

Подняла заплаканные изумрудные глаза, схватила за узкую ладонь, за сильные тонкие пальцы, с жаром прошептала:

– Май, ты же согласна со мной, ведь согласна, да? Но ты молчишь и только губы грызёшь, а я могу сказать. Тебе тоже не нужен этот мифический принц. Не нужен рафинированный и ухоженный Макс. И знаешь, почему? Потому что у вас и так всё устроено, всё благополучно и предсказуемо. Но даже не это главное. Он не знает, какая ты есть на самом деле. Потому что ты сама этого до сих пор не знаешь. Ты думаешь, что главное – это твоя работа. Но ведь это совершенно не так! Нет ничего важнее тебя самой. Ты только представь, что ты встретишь человека, который будет таким же сильным и нежным, как и ты. И ты захочешь ему покориться, захочешь его покорить.

Ты попробуй пожить моей жизнью, пусть тебя накроет такая любовь, что накрыла меня: тогда ты поймёшь разницу между лощёными, благонадёжными любовниками и пусть нелепой и неожиданной, но дикой, нежной, яростной встречей.

Ты поймёшь, что это такое, когда земля встаёт бешеным конём на дыбы, а твоя колесница зависает над пропастью. Ты услышишь, как задерживают дыхание облака, замершие в восхищении от силы твоего сердца, твоих рук, подбрасывающих землю, коня и колесницу в небо. И небо заливается спелой вишней на закате.

Ты поймёшь, как это бывает, когда обрушивается обожание. Когда с каждым днём нарастает паника от того, что ты не можешь дышать, как без кислородного баллона, без чьих-то ресниц, изгиба руки, широкого браслета на загорелом запястье. Когда ты немеешь от чьей-то усталости и намёка на улыбку, и в тебе взрывается ослепляющая музыка, и ты разлетаешься на ноты, на вихри, на капли дождя…

Марта внезапно отвернулась и прислонилась полыхающим лбом к стеклу:

– На вот эти капли дождя. Но ты не можешь, как я. Потому что ты такая же, как отец. Бесчувственная. Но пойми меня, Май. Поживи моей жизнью, а потом упрекай. А сейчас уходи, пусть останется ложь о беспутной и ветреной Марте, что позорит отца, что ей «вынь да положь», что «уж если не пьёт, то в карты»… Ты меня не сдавай. Я немного прошу. В ледяные лучи «света», «сливок» кто бы ни возвращал, я не хочу. Я живу. Я дышу. Всё. Счастливо.

Майя тихо отошла, подхватила с кушетки сумку, направилась к дверям, но остановилась:

– Спасибо, Март. Я тебя люблю.

Не дождавшись ответа, повернулась и ушла. Это был последний раз, когда Майя сказала сестре, что любит её. Не понимает, но – любит.

На набережной стало зябко, перевалило за полночь, тьма превратилась в какую-то едкую и влажную плёнку, которая липла к щекам. Верлен поднялась со скамейки слитным движением, отодвигая воспоминания, словно убирая в коробку диск с фильмом. Впереди много работы, и хотелось бы иметь трезвые и холодные мозги, способные копаться в цифрах, фотографиях, сличать, находить зацепки, выявлять, принимать решения. Марта была права, её старшая сестра – практически бездушный механизм.

Дошагала до гостиницы, поднялась в номер – на часах половина второго, ещё раз сходила в душ и прячущейся дикой кошкой нырнула под простыни: «Спать, спать. Как-то безнадёжно, бессовестно вся измоталась, никаких сил не осталось». Свернулась калачиком и провалилась в то нежданно настигшее цветное видение, в котором она летела вдоль Невы, но не к сестре, а к Диане.

И потом, когда перед рассветом выдернулась из хмельных картин сна, и позже, когда размашисто пласталась в бассейне, выгоняя из мышц усталость, и когда работала на ноутбуке, тщательно изучая налоговые декларации, сведения об имуществе, фотографии из соцсетей, данные о телефонных звонках за последние два месяца начальника безопасности уральского филиала и сотрудницы кредитного отдела, сосредоточенно ища детали, повторения, цифры и коды, которые указывали бы на их связь с отцом или братьями, где-то в затылке, или, может быть, ближе к лопаткам, звучал смех сестры и обжигающими дорожками бежали её слёзы.

Она рвёт мне всю душу. Она плачет, обхватывает меня невесомыми руками и целует, целует, вцепляясь в плечи, будто ураган отрывает её от земли и вот-вот унесёт. А я исступлённо кричу, вырываясь из-под обжигающих солёных капель: «Ольга, не делай этого! Мы найдём способ быть вместе, жить вместе, только не уезжай, пожалуйста!».

Я не знаю её адреса и телефона, она не позволяет мне даже сфотографировать её и практически ничего не рассказывает мне о себе. И я тоже молчу. Будто у нас нет прошлого. Мы жили в горячих ладонях настоящего, но щёлкнули мокрые холодные края завистливой вселенной, сомкнулись над нами, и теперь мы пытаемся говорить о будущем, которое кажется страшным…

Она замолкает и начинает молиться. Какому Богу можно молиться, чтобы разрешил остаться со мной? Кто даст ей сил отказаться от привычной замужней обеспеченной жизни и ринуться со мной в другой мир, где нет ничего вернее, чем любовь? Вот же я, живая, настоящая, рядом, и я знаю, что она любит меня безумно. Почему, ну почему мы должны расстаться? Почему она говорит мне, что сначала должна всё решить с тем, что осталось там, дома: почему она говорит, что стоит перед выбором?

А потом она начинает гладить меня по голове, словно ребёнка, а я выворачиваюсь и в бешенстве бросаю злые слова: «Уезжай! Чёрт с тобой! Но если ты уедешь, я никогда больше, слышишь – ни-ко-гда! – не вернусь к тебе, даже если ты будешь меня умолять».

А потом мы обе рыдаем, и эта истерика прекращается только тогда, когда наши руки сплетаются, а одежда пропадает неизвестно куда. Но спустя пару часов всё повторяется вновь, и я не выдерживаю, хлопаю дверью и несусь по ночным улицам, мечтая только о том, чтобы меня сбил какой-нибудь пьяный лихач, потому что нет сил от этого раскалённого живодёрного вертела, который крутится и наматывает на себя остатки сердца.

Танго-зал гудел, переполненный людьми и эмоциями. Диана чувствовала себя так, словно над ней тянулись провода с зарядом в пятьсот вольт, а молекулы воздуха, казалось, щипались и брызгались, как сорванные ветром шапки пены с морских волн. И так же, как море, волновались пришедшие в зал люди, переплетаясь, сталкиваясь, окликая, улыбаясь. Через два часа – открытие фестиваля, в костюмерной не протолкнуться: фраки, жилеты, цветастые цыганские юбки, узкие чёрные платья, белоснежные батистовые рубахи, роскошные бальные наряды – всё и вся готовятся к номерам.