Ольга Егорова - Розовая пантера

— Алексей.

Она, видимо, заметила его смущение и истолковала его совершенно оригинальным образом:

— Да ничего, нормальное имя, У меня папу так звали,

— Ну спасибо. — Он широко улыбнулся, а она почему-то продолжала его утешать:

— И улыбка у тебя красивая. Зубы ровные такие…

— Господи, я же не лошадь! — не выдержав, он рассмеялся.

Она смотрела серьезно, без улыбки, с заметным напряжением, и он, как будто заразившись этой ее серьезной неулыбчивостью, как-то резко оборвал свой смех, снова услышал бьющиеся в оконное стекло капли.

— Ты странная какая-то. Чокнутая немножко.

— Я знаю, — спокойно, совсем не обидевшись, сказала она, как он, впрочем, и предполагал. — Мне все так говорят.

Она посмотрела на часы, висящие над липами, плавно соскользнула со стола, перебросила через плечо сумку.

Алексей вдруг понял, что за несколько минут успел привыкнуть к ее присутствию настолько сильно, что теперь ему стало как-то неуютно: стол показался огромным, на нем явно чего-то не хватало, какой-то важной и неотъемлемой детали, вестибюль — слишком пустым, и эти лица — ох уж эти лица!

— Ты куда?

Наивно было бы полагать, что она станет его вечной спутницей, сидящей на столе и помогающей развеять хандру. Для этой цели гораздо более пригодной оказалась бы фотография в рамочке, какие обычно ставят на стол, ей-то там и место, а девчонка-то ведь живая, и жизнь у нее своя — какое ей может быть дело до его хандры? Если бы радость можно было законсервировать в банке и лезть в эту банку всякий раз, когда на душе хреново… Интересно, надолго хватило бы банки?

— Мне пора, на немецкий. Гуд бай! — Она тряхнула волосами, последнее слово почти утонуло в пронзительном школьном звонке.

— Гуд бай — это по-английски, — бросил он ей вдогонку.

Она обернулась.

— Ну да, по-английски. Я знаю. — Конечно же, ей на это было наплевать…

— Эй! А зовут-то тебя как?

Он уже заранее предчувствовал, что сейчас услышит что-нибудь типа Виолетты, Ангелины или на худой конец Каролины, заранее знал, что имя это будет придуманным, как и вся она — лохматая, зеленоглазая и спокойная как удав. Разве бывают такие? Он уже заранее собирался сказать ей: «Врешь!», потому что насквозь ее видел. Собирался, и вдруг услышал:

— Маша.

— Маша?!

Она пожала плечами и, больше не оборачиваясь, стала удаляться — походкой от бедра, по ступенькам, один, второй лестничный пролет, снова тряхнула лохматой гривой и исчезла.

— Маша, — снова повторил он, примеряя к ней это имя, как портной примеряет костюм. Костюм определенно был тесноват и трещал по швам во всех местах, где только эти швы имелись. «Не может быть. Если бы сказала — Ангелина или Каролина, еще можно было бы поверить. Но Маша? Тоже мне, Маша. Маша, три рубля — и…» — вспомнилась дурацкая детская дразнилка.

На душе почему-то кошки скребли. Он прислушался: дождь, кажется, закончился, не слышно больше было этих ненавистных звуков, но, может быть, это просто шум ожившей на время перемены школы заглушал их. Посмотрел на стол, убедился, что он пуст, потом перевел взгляд на мраморный пол, усеянный бесконечными бело-коричневыми треугольниками и квадратами. Увидел окурок. Поднялся, подошел и загнал его носком ботинка под скамейку.

— Алешенька, ты? Ну наконец-то! Где так задержался? На работе? Ой, да промок весь! Что же зонт не взял, не догадался?

Алексей вздохнул. Он очень любил мать, был к ней по-настоящему привязан, несмотря на уже не детский возраст, но эта ее привычка задавать огромное количество вопросов и тут же самой на них отвечать иногда его раздражала. От него в общем-то ничего и не требовалось — она уже и так знала, что задержался он на работе, а зонт не взял, потому что не догадался. Поэтому, соответственно, и промок. Все просто, как дважды два.

— На работе задержался, — подтвердил он: промолчать после такого количества обрушившихся вопросов тоже было бы как-то странно. — Террористы здание захватили, пока их всех перестреляешь, знаешь, куча времени на это уйдет. А они, гады, живучие…

Достав из шкафа вешалку, он аккуратно повесил куртку и водрузил ее на бельевую веревку в ванной.

— Да брось ты свои шутки, Алеша, — укоризненно произнесла Анна Сергеевна, прислонившись к дверному косяку и внимательно наблюдая за бельевой веревкой, которая под тяжестью намокшей куртки грозила оборваться. — Не оборвется?

— Да с чего ты взяла, что это шутки, — возразил Алексей, задумчиво поглядывая все на ту же бельевую веревку: нет, должна выдержать, тем более что с каждой минутой куртка будет становиться легче. — Не оборвется.

— Да, не должна. Ну давай, мой руки, и идем ужинать. Я пельменей налепила. Ты, наверное, проголодался, пока террористов обезвреживал.

— Да, руки в крови по локоть, надо помыть…

— Да перестань же ты наконец, Алексей!

«Алексей» в устах матери было ругательством — самым оскорбительным, какое ему за двадцать два прожитых года доводилось от нее слышать.

— Извини, мама. — Он легонько обнял ее. — Не сердись. Конечно, не было никаких террористов. Сидел, как обычно, целый день в школьном вестибюле, смотрел в окно. Вот и все события сегодняшнего дня. Как ты считаешь, не зря он прожит? Не будет ли потом твоему сыну мучительно больно за бесцельно прожитые годы?

— Ну это же временная работа, — утешила она его, глядя с любовью. — Идем кушать.

Алексей прошел на кухню и уселся за стол. На плите, на самом краешке, возле едва горящей конфорки примостилась алюминиевая кастрюля, поджидающая его прихода, видимо, так же нетерпеливо, как родная мать. Радостно забулькала вода, принимая в свои кипящие объятия маленькие желтоватые кусочки теста, начиненные вкуснейшим фаршем, — в этот момент Алексей почувствовал, что на самом деле проголодался. Еще бы не проголодаться, когда полтора, а то и два часа бродишь по улицам, не имея никакой конкретной цели, кроме одной, весьма сомнительной — промокнуть до нитки, промерзнуть до костей, тем самым доказав себе очевидную истину — что ты человек и состоишь из плоти, которая требует какого-никакого внимания. Теперь, к вящей радости, он выяснил еще одну существенную деталь — что у него, кроме костей и мяса, есть желудок. Весьма нахальный…

— Сметана вот, кетчуп, помидоры достать соленые?

— Достать, и огурцы тоже. Выкладывай на стол всю прозу жизни, какая только есть в холодильнике.

— Ох, Лешка, ну какой же ты у меня…

Мать, как и все матери на свете, просто радовалась тому, что у ребенка хороший аппетит. Радовалась, по-видимому, этому гораздо больше, чем чему-то туманному, неопределенному, заключенному в словах «какой же ты у меня…».

— Прожорливый, — закончил он за нее начатую фразу, заталкивая в рот сразу два маленьких пельменя, насаженных, как сиамские близнецы, на вилку. — Тебе есть чем гордиться, мама. Прожорливый — значит, здоровый, а здоровье мне необходимо при моей работе, требующей значительных…