Вера Витковская - Птицы небесные

Москалев дал тему: получение письма с трагическим известием.

Студенты и студентки добросовестно рвали на себе волосы, прежде чем распечатать письмо, прижимали его к груди, вскрикивали, рыдали, бились головой о стену…

Полуотвернувшись, чуть скосив глаза, Веригин наблюдал за всем этим с видимой скукой.

Он немного оживился, когда Галя Судейкина, прозванная Галей-черненькой, которую ожидало амплуа трагической актрисы, прочитав письмо, прямая как стрела, грохнулась затылком на сцену.

— Техника… — пробормотал Веригин. — Тогда могла только Алиса Коонен в «Оптимистической». Она там не разбила себе голову? — чуть привстал он.

— Это не техника, — обиженно отозвался Москалев. — Такой номер техникой не возьмешь. Это от внутреннего состояния…

Наташе очень хотелось понравиться Веригину. Она тоже была наслышана о нем. И если б ей было дано выбирать, она бы предпочла сниматься у него, а не у какого-то известного режиссера, выпускающего кассовые фильмы.

Но, выйдя на сцену, она забыла о Веригине… Наташа «вскрыла письмо». Все это делалось «на память физического действия», то есть никакого письма на самом деле у нее в руках не было.

…Наташа вскрыла письмо, и вот Москалев заметил, что Веригин переменил позу… Москалев знал Наташу и верил, что так оно и будет. Наташу мог не заметить какой-то другой киношник, но не Веригин.

И Москалев успокоенно отвернулся и тоже принялся смотреть на Наташу.

…Глаза ее пробегали невидимые строки и тускнели. Из них уходила жизнь. Лицо ее — это было заметно в свете софитов — бледнело.

Отложив письмо, она не вскрикнула, не закрыла лицо руками, не упала в обморок, а взяла «из стоящего в углу комнаты ведра мокрую тряпку», тщательно, так, что побелели суставы пальцев, выжала ее и принялась мыть полы. В ее монотонных движениях чувствовалась какая-то ярость.

Москалев опять покосился на Веригина и увидел на его физиономии то же выражение, которое, он знал, бывает у него самого, когда он сильно захвачен чьей-то работой на сцене.

Он был весь в напряжении.

В зале стояла мертвая тишина.

Было ощущение, что на сцене, нет, в комнате неизвестной женщины происходит ее безмолвное сражение с каким-то огромным, изо всех щелей сочащимся ужасом. Наташа скоблила и мыла пол, обходя стол, на котором «белело письмо», все время оказываясь к нему спиной.

Москалев хлопнул в ладоши. Этюд был закончен.

— Подойди, пожалуйста, ближе, — прозвучал голос Веригина.

Наташа, будто проснувшись, подошла и встала на краю авансцены.

— Как тебя зовут?

Наташа перевела взгляд на Москалева.

— Это я их запугал, — объяснил Москалев, — артистов своих… Не велел им разговаривать с киношными режиссерами.

— Так как твое имя? — терпеливо повторил Веригин.

— Наташа.

— Будешь у меня сниматься?

Наташа снова бросила взгляд на Москалева.

— Не сейчас, позже… Сейчас мне средства не выдают, — продолжал Веригин, обращаясь уже к Москалеву. И снова обернулся к Наташе: — Ну так как, будешь?

— Будет, — угрюмо ответил за Наташу Москалев.

Бред первых поцелуев, горячих ласк подхватил Наташу, как река с бешеным течением. Долгое время их отношения были церемонно-целомудренными, «духовными», на чем особенно настаивал Виктор.

Ведь слишком многое им надо было выговорить друг другу, перейти ту долину небытия, когда они еще не были знакомы и не подозревали о существовании друг друга. Полгода во время нечастых встреч они без умолку разговаривали — обсуждали любимые книги, строили планы на будущее, рассказывали каждый о своем детстве, иногда просто умолкали и погружались в какую-то тихую, созерцательную радость. Осторожно обнимались, гладили друг другу волосы, Виктор любил расплетать косу и любоваться Наташей с распущенными волосами.

Но однажды на даче их как будто ураганным ветром кинуло друг к другу, и с той поры Наташа все время чувствовала себя полупьяной от счастья.

Это был период сплошного наваждения.

Она с сонным лицом сидела на занятиях по истории театра и слушала, как преподаватель, крашеный старик, темпераментно, повествует об Ибсене, но душа и тело ее находились в другом измерении.

Прежде между встречами с Виктором она жила тем, что вспоминала их разговоры, выражение его лица, глаза, а теперь она все время ощущала его пальцы на своем теле.

Пальцы, которые пробегали по ее коже с такой нежностью и точностью, как персты флейтиста. Все ее существо, как шелковая ткань, струилось под этими пальцами, которые все о ней знали и действовали с вкрадчивой нежностью. Сначала они только осторожно гладили ее лицо и шею, затем его рука робко, просительно перемещалась на грудь, а уж дальше Наташа, обезумев от нежности, сама была готова подставить все свое тело под тепло его ладоней, как под струи весеннего дождя.

Он шептал, раздувая своим жарким шепотом ее волосы:

— Ты даже не представляешь, какая ты на самом деле… Это я знаю, я! Ты чудо… Как это все удивительно! Тело обожаемой женщины всегда кажется огромным, как вселенная, а у тебя все такое маленькое: грудь, ушко, руки…

Их одежда стала мучить Наташу, как будто была сшита не из ткани, а из какого-то жгучего, пропитанного ядом материала, который хочется сорвать, чтобы кожа, живая кожа распласталась по коже, чтобы их не разделяли ни нитка, ни воздух — ничто.

— Виктор, я хочу, чтоб между нами было все-все, — как-то, не владея собой, пролепетала она.

Его пальцы как будто перебежали на другую клавиатуру, не страсти, но тихой, доверчивой нежности.

— Подождем еще немного, — выдохнул он. — Ты девушка, мне страшно брать на себя такую ответственность…

— Какую? Ведь мы все равно поженимся!

— Да-да, — рассеянно произнес Виктор, и она почувствовала, что теперь его ласки сделались отстраненными. Он как будто утишал бурю, которую сам же и вызвал.

Сколько так могло продолжаться! Наташа в состоянии близком к безумию сдала летнюю сессию и уехала домой.

Разлука их не была бы такой невыносимой для нее, если б она могла писать Виктору и получать послания от него.

Но он на два месяца завербовался в какую-то научную экспедицию на Горный Алтай, от стоянки которой до ближайшего почтового ящика, как выразился Виктор, было два дня перехода через горы на ишаке.

Если б она могла отправить ему вдогонку все слова любви, которые рождались в ней, особенно ночами, когда яростно светили звезды и редкие облака проплывали сквозь них, как небесные письмена… Она переворошила бы весь словарь страстных признаний, в сущности нищий и убогий словарь, и сотворила бы его заново.

Катя, заглянувшая в родные места всего на три недели, сразу заметила состояние опустошенности, в котором пребывала ее подруга.