Джин Реник - Обещания

Затем последовали тяжелые месяцы привыкания к жизни в безжалостной темноте, окутывавшей ее со всех сторон, и не было ни малейшей надежды, что когда-нибудь эта пелена сплошного мрака прорвется. Линне пришлось снова, учиться есть, не пронося ложку мимо рта, а когда ей, наконец, разрешили встать, учиться не терять равновесия при ходьбе и в кромешной темноте, не имеющей даже оттенков, учиться одеваться. Ей казалось, что мир неожиданно перевернулся с ног на голову или упал на бок. От этого можно было сойти с ума.

Она не знала даже, когда был день, а когда ночи, подобно художнику, невероятно страдала от отсутствия красок. Исчезла вся палитра: от вишневых восходов солнца до молочно-голубых сумерек. Вместо этого осталась лишь бесцветная азбука Брайля.

Постепенно она стала достаточно самостоятельной, чтобы вернуться к своим близким, в мир отцовского дома. Полученные в больнице навыки позволили Линне в достаточно короткое время приспособиться к слепой жизни в особняке. Достаточно короткое, по мнению докторов, ей же оно показалось вечностью. Она могла нарисовать в воображении не только свою спальню, но и весь дом, окрашивая предметы в те цвета, которые сохранились в ее памяти: мягкие серые и кремовые оттенки, ярко-карминные и поджаристо-золотистые… Линна мысленно дотрагивалась до скользкого шелка, рубчатого вельвета и ворсистого бархата, грубой парусины, гладких хлопчатобумажных простыней и кружевных отделок спальни, махровых полотенец, жестких ковров на паркетном полу, мягкой кожи и замши, холодного хрусталя и фаянса. Всем этим она наполняла дом, который имел для нее еще и звуковую окраску: потрескивание горящих в камине дров, гул шагов в коридорах, звон посуды… А еще Линна ясно представляла себе полки с однообразными рядами толстых книг в кабинете отца, читать которые она больше не могла, и висевшие там на стенах удивительные картины, видеть которые она тоже не могла.

Горничные аккуратно раскладывали и развешивали ее одежду по комодам и стенным шкафам, и полки были подписаны шрифтом Брайля — свитера зимой, футболки летом.

Когда столовая наполнялась запахами приготовленных кушаний, Линна знала, что пришло время садиться за стол. Вне стен дома также существовало множество примет, по которым она научилась определять предметы и явления. Она любила выходить в сад, чтобы насладиться теплом солнечного света и послушать шепот листвы на деревьях. Днем с улицы доносился шум моторов, жужжание газонокосилок, удары теннисного мячика о покрытие корта, где Паркер учился делать подачи, глухой рокот струй воды, льющейся из шлангов, лай собак и масса других звуков, помогавших ей ориентироваться в окружающем мире. А потом, когда наступала темнота, начинали рассказывать о себе сверчки и древесные лягушки, иногда по крыше барабанил дождь и были слышны рокот грома и сухой треск молнии.

Трели жаворонков и пересвист малиновок и кардиналов сообщали ей, что пришла весна. Воздух наполнялся ароматом цветов кизила и яблонь, благоуханием сирени, пионов и роз. Когда солнце особенно припекало, Линна знала, что очень скоро поспеет земляника, растущая вдоль заборов и проселочных дорог. Осенью хруст под ногами говорил, что за ночь на траве замерзла трава. Особенная глухая тишина зимним утром нашептывала, что выпал снег. Иногда она чувствовала, как у нее на лице тают снежинки. Если было слишком холодно и она шла .быстро, пар ее дыхания, застыв, повисал в воздухе.

В Уолден-Сити она стала ездить на Большухе, обходясь тем самым без тонкой палки, которая, как Линна знала, была белого цвета с красным наконечником. Она ненавидела ходить с палкой и дома, ее ужасно раздражали монотонные глухие постукивания о деревянные полы дома, о гравий двора и бетонную дорожку, ведущую в конюшню. После того как сдохла Сули, она отказалась от собаки-поводыря и пользовалась палкой только до тех пор, пока не запомнила каждую тропинку и каждый камешек на пути. Постепенно она нарисовала себе подробную картину окружавшего мира. На это ушли годы. Если они с Куртом не останутся жить в доме ее отца после свадьбы, ей придется начать все сначала и заново построить свой мир, но на этот раз она не сможет опереться на память. Эта мысль подавляла невыносимо. Мучило Линну и пугало и другое: стать женою

Курта означало вступить с ним в близкие отношения. Она не была с ним близка. Ни с ним, ни с кем-либо еще. И это вселяло в нее неуверенность. Она не могла призвать на помощь опыт, которого не было. А ведь для слепой женщины, считала Линна, именно этот аспект брака очень важен. Ей предоставлялась возможность стать матерью, дать жизнь детям, которые смогут увидеть свет.

Была еще одна проблема. Она хотела стать хорошей женой Курту, женой, которой бы он мог гордиться. Линна не знала, как сейчас выглядит. В ее памяти она сама и все домашние остались такими, какими она в последний раз их видела. Себя Линна представляла все той же худенькой, как тростинка, угловатой девочкой с огромными зеленовато-серыми глазами. Нет, они не были такими удивительно голубыми, как у Паркера, что сделало бы цвет ее волос более привлекательным, не было в них и живости карих глаз Джолин Лоуэлл. Глаза Линны были цвета ярь-медянка: что-то между тускло-зеленым и защитным цветом. Цвета шалфея. Кошачьи глаза. С носом у нее было все в порядке, но вот рот был совершенно ничем не примечательным, да вдобавок к этому половина зубов была закована в скобы из металлической проволоки. Скобы, слава Богу, давно сняли. У нее выросла грудь, но она была небольшая, и Линна часто ходила без лифчика. Несмотря на уверения отца, что его дочь красива, не шедшие в счет и даже, скорее, добавлявшие Линне неуверенности, она так и осталась все тем же подростком в своем представлении о себе.

В картинной галерее памяти ее собственный портрет относился к периоду под названием «раньше», и все бесконечные попытки составить свой настоящий портрет не приносили чувства удовлетворения, и Линне никак не удавалось объяснить, почему Куртис Байлор смог влюбиться в нее.

Она не интересовалась мальчишками до того, как с ней произошел несчастный случай, и поэтому оказалась совершенно беспомощной в этом отношении и после выздоровления. Интерес молодых людей к себе она объясняла привлекательностью богатства отца, и не более. Разумеется, это убеждение основывалось на мнении Алис Файе, тон голоса которой и не слишком корректные замечания по этому поводу не оставлялисомнений.

Линна не была глупа, она понимала, что если она не была красивой до больницы, то не могла стать красавицей и после. Но ведь она понравилась Курту еще до того, как он узнал, что она слепа. Линна стала вспоминать, как они познакомились, и то, как он вел себя тогда. Она не могла видеть его лица, не могла глазами удостовериться, насколько он умен или глуп, застенчив или развязен. Ей пришлось полностью положиться на его голос и готовность открыть свою душу.