Виктория Платова - Bye-bye, baby!..

– А ты? – Сардик подозрительно посмотрел на ангела, который даже не думал двигаться с места.

– И я… Ты выходи, а я тебя догоню.

Он ни разу не обернулся, но шел медленнее обычного, вернее – еле ноги волочил. Он слишком хорошо помнил, как опасно отдаляться от ангела на расстояние большее, чем ®, хватанешь пару раз воздух ртом, как рыба, выброшенная на берег, – и привет. Но пока с дыхательной системой все было в порядке, и в самом деле – зачем было напрягаться и везти его на Петроградку, тратя бензин и время? Наверняка медля того, чтобы бросить, не попрощавшись.

Ёлка, как и обещала, догнала Сардика минуты через две и пошла рядом.

Пять кварталов – не такое уж маленькое расстояние, как может кому-то показаться. За пять кварталов Сардик успел рассказать Ёлке, что когда-то занимался фотографией и снимал моделей для модных московских журналов. Московские журналы менее опасны, чем питерские, справедливо рассудил Сардик, московских журналов – пруд пруди, за всем этим поганым столичным гламуром не уследишь, сколько ни старайся. Так что не будет ничего удивительного, если Ёлка не признает в нем великого фотографа с высокооплачиваемым долларовым копирайтом. Все это было там, в Москве, которая не имеет к Питеру никакого отношения. А потом ему остобрыдла фотография, вещал Сардик, и он пробовал себя как джазовый саксофонист. А потом надоело и это, и он вернулся к тому, от чего уходил, – к живописи.

– И как живопись? – поинтересовалась Ёлка. – Кормит?

– Я не кормлюсь от живописи. Нельзя рассматривать искусство как способ зарабатывания денег.

– А как его можно рассматривать?

– Как удовольствие. Как возможность прояснить отношения с миром. Как один из вариантов быть честным с собой. Как способ попасть в вечность… -

в этом месте Сардик подумал, что может показаться Ёлке скучным и пафосным неудачником, непризнанным гением, от которого всех с души воротит; ему не хватает легкости и иронического отношения к жизни, что так ценится всеми, независимо от пола и возраста. Как эти качества проявлялись в Шурике? А в Женьке? А в тенор-саксофоне Мчедлидзе и Иване Бабкине? И еще в десятке людей, которые – по определению – были много интереснее, чем Сардик.

Теперь и не вспомнить, нужно было внимательнее следить за всем этим сбродом, старичок!..

– Да нет, я продаю кое-что. На жизнь хватает. Вот недавно продал галеристу из Тюбингена одну свою картину… Тюбинген – это в Германии…

– Я знаю, – машинально заметила Елка.

– Картина называлась «В двух шагах от дождя». А еще раньше он купил у меня «Следующие в ночи светящимися дорогами улиток»…

Каким образом у него из глотки вырвалось это название? Сардик и сам не заметил, а между тем это оказалось самой бессмысленной и самой наглой ложью за сегодняшний день! Так всегда и бывает, старичок: маленькое вранье тащит за собой вранье побольше, даром что «Улитки» написаны еще до начала Второй мировой. И вовсе не Сардиком (что само собой разумеется), а испанским художником Хуаном Миро. Не то чтобы Сардик пребывал в диком восторге от Миро, но названия, которыми испанец одаривал свои картины… Сардик бы продал душу дьяволу – только бы в его голове возникло хотя бы одно из них. Хотя бы отдаленная копия одного из них!.. И вот теперь он выдал чужую картину за свою – да еще в разговоре с кем! С девушкой, которая знает, как звали мать Борхеса и как звали малоизвестную писательницу, и чуть более известную поэтессу, и что теперь делать с проклятыми улитками? Раздавить их к черту! – так, чтобы хрустнула скорлупа; забросать грязью и землей, всеми способами отвлечь внимание ангела от светящихся дорог.

И Сардик принялся отвлекать – россказнями про друзей Шурика (представших друзьями самого Сардика), он даже вызвал к жизни дух философа-структуралиста и наплел с три короба еще про какую-то дребедень.

А потом они наконец-то добрались до мастерской, что было несомненным спасением. И только сейчас Сардик вспомнил, что не затарился какао и не сообщил ангелу, что живет не один. Да и ладно, он выкрутится, придумает что-нибудь (желательно – в стиле Шурика). Главное, чтобы Ёлка увидела его картины!..

Ангел не потратил на просмотр и пятнадцати минут. И десяти. Он и минуты не потратил. Он просто вошел в забитую холстами комнату, по обыкновению сунул в рот кончик косички, и Сардик понял:

никакой он не философ,

никакой он не алхимик,

не авиатор, не погонщик воздушных змеев, не повелитель воды.

Присутствие ангела удивительным образом осветило картины, выявило их недостатки, и их чрезмерную наивность, и их самоуверенность, и их претенциозность. Но Сардик не был раздавлен, как могло бы показаться, он не впал в неистовство и не впал в отчаяние. Совсем напротив, он вдруг почувствовал перспективу! Теперь он точно знал, что нужно делать, чтобы картины заиграли, чтобы в них появились глубина, смысл и страсть. Большую часть холстов придется выкинуть (да и не жалко!), зато из оставшихся получатся самые настоящие шедевры, а сколько еще он может написать!.. Его сердце до сих пор спало, и душа спала, но появился ангел – Ангел Благовещения, с косичкой вместо оливковой ветви… и все изменилось.

С сегодняшнего дня он будет работать совсем по-другому и произведет на свет нечто действительно заслуживающее внимания. Только бы ангел не исчез! Потому что Сардик вовсе не уверен, что мгновенное знание сути вещей, полученное от ангела, не уйдет вместе с ним. А это будет даже пострашнее, чем просто умереть от удушья.

– Все это полное дерьмо, – сказал Сардик, немигающими глазами глядя перед собой. – Все то, что я написал…

– По-моему, ты необъективен. – Особого протеста в голосе Ёлки не послышалось. – Есть хорошие вещи. А есть просто замечательные. Вот эта, например.

– Какая?

– С птицей, девушкой и рыцарскими доспехами.

– «Воркующий рыцарь»?

– Значит, картина называется «Воркующий рыцарь»… Забавно.

Ёлка подошла к холсту и коснулась его кончиками пальцев. Самый обычный жест, непроизвольное движение, которое до нее совершали восемь из десяти Женькиных гламурных барбареллок. Ничего, кроме ярости, такие жесты у Сардика не вызывали: а ну, зась! не лапайте нетленку, сучки! Но ангел – это тебе не барбареллки! От его прикосновения картина сразу стала лучше (или картине сразу стало лучше, кто знает?). В тенях на доспехах появилась мужественность и твердость, и – вместе с тем – проступили пятна ржавчины – как на душах тех, кто слишком долго мечтает о несбывшемся. С птицей тоже произошли кардинальные изменения. До сих пор Сардик был уверен, что это – самый обыкновенный щегол, он и рисовал щегла: с присущей ему скрупулезностью, постоянно сверяясь с картинкой в атласе певчих птиц. Но теперь оказывается, что это и не щегол вовсе. Совсем другая птица.