Анна и Сергей Литвиновы - Черно-белый танец

«Ну при чем здесь милиция? Сейчас? – уговаривала она себя. – Мало ли что могло его задержать. Вдова шофера попросила наколоть дров… Или автобус до станции сломался… Или последнюю электричку отменили».

Нет. Ерунда. С ним что-то случилось. Снова что-то случилось!

Настя инстинктивно метнулась в комнату, где беспокойным сном спал Николенька. Присела рядом с ним на кровать. Осторожно спрятала под одеяло его маленькие грозные кулачки. Смотрела на кустики его – Сениных! – бровей и шептала – не спящему сыну, себе:

– Он придет, Коленька. Папа обязательно придет!

В то самое время в огромной, в большинстве своем спящей Москве еще светились там и сям окна. И как правило – тоже окна кухонь. Именно там, на кухнях, люди играли в карты, спорили о политике, признавались в любви… Но большею частью – пили. И уж одновременно с питием – спорили о политике или признавались в любви.

А вот в старорежимном доме, в старой барской квартире на Страстном бульваре не было в заводе такого, чтобы принимать гостей на кухне. Здесь визитеров принимали где положено – в гостиной. И сейчас, в столь поздний час свет в этой квартире горел именно там – над массивным столом с остатками скромного ужина на несколько персон.

За столом оставались двое. Один из них был хорошо известен советским «гэбешникам» по делу об убийстве супругов Капитоновых. То был не кто иной как пенсионер из Загорска Иван Саввич Боровко.

Второй – крошечный, седой, ладно скроенный, да дурно одетый – хозяин квартиры получил среди диссидентов (и их куда более многочисленных и организованных врагов из КГБ) известность неизмеримо большую, чем скромный Иван Саввич.

То был сам Александр Рафаэлович Григорян – борец за освобождение своей родины от советского ига, и, одновременно, страстный борец против коммунистического ига вообще. Григорян выступал за право наций, насильно согнанных в СССР, на самоопределение, а также за свободу слова, свободную эмиграцию, неподцензурную печать, освобождение политзаключенных – то есть являлся непреклонным противником партийных порядков. Он был любимчиком инокорреспондентов, – дважды судимый, трижды сосланный, намотавший по лагерям и ссылкам девять лет, оставивший там все зубы и три четверти желудка…

Иван Саввич Боровко втайне завидовал Григоряну – хотя, казалось, чему там завидовать? А вот поди ж ты!… Завидовал он прежде всего цельности григоряновской натуры. Боровко всю жизнь метался: порой пытался примириться с советской властью и даже худо-бедно, сделать при ней карьеру. То показывал ей кукиш в кармане, то открыто выступал против нее… А Григорян как решил в свои двадцать пять лет, после двадцатого съезда партии, что режим КПСС, КГБ и Советов – преступен, так и не отступал от этого пункта в любых обстоятельствах жизни, как бы она ни складывалась.

Вот и сейчас, возвращенный горбачевской гласностью из многолетней ссылки, он стал принимать самое активное участие в политической борьбе против советского режима. И сегодня гости Григоряна предавались не абстрактной хуле на Советскую власть (как в миллионах других квартир), а разработке конкретных планов борьбы против нее.

Гостей Григоряна, правда, немного смущало присутствие мало знакомого всем Боровко – седого, дурно одетого, в ботинках, не чищенных со времен «пражской весны»… Этот Боровко буквально набился в гости – а теперь, когда компания частью разъехалась, а частью улеглась на раскладушках и диваничках в гостеприимной квартире Григорянов, – все сидел и сидел за столом.

Хозяин догадывался, что Боровко хочет ему что-то сообщить. Что-то, не предназначенное для ушей многих – но вот что? И зачем было тянуть так долго? Почему не выбрать время пораньше, не улучить момент, чтобы перемолвиться с хозяином «тет-а-тет»?

– Ну, рассказывайте, – наконец впрямую обратился Григорян к Боровко, когда под утро они остались за столом совсем одни.

– Меня в КГБ вызывали, – глупо улыбаясь, немедленно выпалил Боровко. – Посадить хотят.

– Повод? – отрывисто спросил Григорян, удивленно подняв брови.

– За убийство.

– Вот как?!

– Да. Якобы я еще в восемьдесят пятом году двух человек убил. Одного партийного бонзу – Капитонова Егора Ильича, и его жену впридачу.

– А вы, я надеюсь, их не убивали? – побарабанил пальцами по столу Григорян.

– Не убивал, – внушительно ответил Боровко. – Но… Но я вот что думаю… Посоветоваться с вами хочу… Может, мне повиниться? Признаться?

– Зачем?! – искренне удивился хозяин.

– Как зачем? – удивился в свою очередь гость. – Я возьму и сознаюсь. Они, «кагэбешники» то есть, меня на процесс выведут. Сейчас уже не те времена, и о процессе все узнают. И писать о нем, и говорить все будут. Не только за рубежом, но и здесь, в Москве, в СССР. А я на процессе скажу: не виноват я. И доказательств у вас – никаких нет. И меня на процессе – оправдают. Вы представляете, Александр Рафаэлович, какой прекрасный удар мы нанесем по КГБ! Всем докажем: он ничуть не изменился и по-прежнему судит невинных людей! Какой повод для всенародного возмущения! Настоящий осиновый кол им в сердце!

«Да он маленько не в себе, – подумал Григорян, с испугом поглядывая на воодушевленного Боровко. – Или очередной провокатор? Да, нет, пожалуй, действительно не в себе – и не маленько, а по-крупному!»

– Ни в коем случае не надо этого делать, – сказал диссидент внушительно. – Зачем вам это нужно?! Вы что, м-м… – пощелкал пальцами, припоминая имя-отчество гостя, наконец припомнил: – Вы что, Иван Саввич?! Зачем вам себя так подставлять?! Категорически нельзя этого делать. Я вам, если хотите, запрещаю.

– Да?… – глуповато улыбнулся Боровко. – А тогда… Тогда у меня алиби на тот день нет, – бухнул он.

Григорян нахмурился. Он уловил, что отчего-то каким-то боком связан со странным стариком и этим его разговором про алиби. Он осторожно промолчал.

– Ведь это одиннадцатого марта восемьдесят пятого года было… – осторожно улыбаясь, начал старик. – Не припоминаете?

– Извините, нет, – отрывисто бросил хозяин.

– Ну как же!… Да ведь в тот самый день, Александр Рафаэлович, мы с вами встречались. Вы ведь тогда из ссылки в Москву приезжали. Нелегально. И мы с вами здесь, у вас на квартире, встречались. И я вам рукопись свою тайную передал. А вы ее… Вы ее потом на Запад переправили…

И тут Григорян вспомнил, откуда они знакомы с Боровко. Этот самый старик был тем человеком, который тогда, четыре года назад, передал ему – под псевдонимом «Александр Беляев» – рукопись о порядках в советских психушках, где лечили принудительно – в том числе и диссидентов. Рукопись «Беляева» оказалась ярко документальной, публицистической. Григорян по своим каналам поспособствовал тому, чтобы переправить ее на Запад. Там она вышла в «Континенте» и отдельной брошюрой в издательстве «Ардис», а прежде главы из нее много недель подряд читали по «Свободе». Документальная книга имела тогда, во времена, когда никакой гласностью еще не пахло, оглушительный резонанс. Однако никто – ни западные публикаторы, ни даже «искусствоведы в штатском» – так и не разнюхали, кто в действительности является ее автором.