Нора Робертс - Порочная невинность

– Значит, тебе придется все это отменить, – быстро сказала Кэролайн. – И уверяю тебя, что я здорова и чувствую себя прекрасно. А человек, напавший на меня, теперь мертв. Я это знаю достоверно, поскольку сама его убила.

– Кэролайн…

– Передавай папе привет. Спокойной ночи.

Она осторожно повесила трубку и, наверное, целую минуту бессмысленно смотрела на вазочки с растаявшим мороженым. Потом подхватила вазочки, пошла на кухню и выбросила мороженое в раковину.

Такер был уверен, что теперь все изменится. Ему казалось, что они с Кэролайн без слов сказали друг другу очень многое. Воздух в спальне был наполнен ее присутствием, и у него было такое чувство, словно нервы его – обнаженная проводка, которую вдруг сунули в воду, и она взрывается и искрит.

Хотелось закурить, но пачка сигарет в кармане рубашки промокла под дождем.

Когда он вошел в кухню, Кэролайн стояла у окна – почти так же, как в то утро после приезда Бернса. Только на этот раз она глядела в темноту.

Такер не хотел, чтобы она созерцала ее в одиночестве. Он подошел к ней сзади, положил руки на плечи и почувствовал легкий укол страха, когда от его прикосновения она словно одеревенела.

– Знаешь, обычно, когда у женщины портится настроение, я начинаю шутить и болтать и делаю все, чтобы опять уложить ее в постель. А если это не удается, то стараюсь поскорее убраться. Но с тобой эти испытанные средства, очевидно, не пройдут.

– Отчего же? Я не возражала бы сейчас услышать хорошую шутку.

Такер уткнулся лбом ей в волосы. Что же это такое? Неужели он не в состоянии придумать или вспомнить ничего забавного? Он мог сейчас думать только о том, что беспокоит и мучит ее.

– Поговори со мной, Кэролайн, расскажи мне все. Она нервно передернула плечами.

– Но мне нечего сказать.

Взглянув в окно, Такер увидел, как они двое отражаются в темном стекле. Кэролайн наверняка тоже видела это отражение, но знала ли она, как оно хрупко, как легко его можно уничтожить?

– Когда несколько минут назад ты сошла вниз, я все еще ощущал тебя, ты как будто лежала рядом – такая мягкая и доступная. А сейчас ты словно железная проволока, завязанная узлом, и мне это не нравится.

– Но к тебе это не имеет отношения.

Такер так стремительно развернул ее к себе, что она удивленно расширила глаза. В голосе его зазвучали скрытое раздражение и даже угроза.

– Ты желаешь использовать меня только для секса, а до остального мне и дела быть не должно? Если так, то говори прямо. Если то, что сейчас было между нами наверху, просто возня на жарких простынях, – так и скажи, и я ничего от тебя больше требовать не буду. Но знай, что для меня этого недостаточно. – Он легонько встряхнул ее, словно хотел разрушить вновь возникшую между ними преграду. – Проклятие, никогда еще у меня не было такого, как сейчас!

– Не дави на меня! – Сверкнув глазами, она уперлась руками ему в грудь. – Всю свою жизнь я терпела постоянное давление посторонних. И я больше так не могу. Я с этим покончила.

– Но со мной ты еще не покончила. И если думаешь, что можешь просто несколько раз трахнуться со мной, а потом выставить меня прочь, то ошибаешься. Я человек привязчивый. – И в доказательство своей правоты он поцеловал ее крепким собственническим поцелуем. – И лучше нам обоим начать к этому привыкать.

– Но я вовсе не собираюсь привыкать к чему-либо. Я могу согласиться, могу отказать или же… – Она внезапно замолчала и закрыла глаза. – Ну что же я с тобой-то ссорюсь? Ведь ты не виноват. – Глубоко вздохнув, она высвободилась из его рук. – Это не из-за тебя, Такер. Прости, я больше не буду кричать на тебя. Тем более что это ничему не поможет.

– Но я ничего не имею против, если ты немного и покричишь, – при условии, что тебе от этого полегчает.

Она улыбнулась и рассеянно потерла висок.

– Наверное, одна чудодейственная таблетка доктора Паламо – лучший выход из этого состояния.

– Нет, давай лучше попробуем что-нибудь другое. – Он схватил ее за руку и подвел к стулу. – Садись, а я налью нам по стаканчику того вина, которое недавно привез. А потом ты мне расскажешь, почему тебя так взбудоражил этот телефонный звонок.

– Взбудоражил? – Она закрыла глаза и откинулась на спинку стула. – Моя мать сказала бы иначе – «взволновал». Но мне больше нравится твое определение. – Она открыла глаза и постаралась снова улыбнуться ему. – Я действительно была несколько взбудоражена в последнее время… Мне позвонила моя мать.

– Это я понял. – Такер вытащил пробку из бутылки и разлил вино. – И что же? Она «взволнована» тем, что случилось вчера?

– Ну конечно. Особенно если учесть, что это была главная тема разговора на званом обеде, на который ее пригласили. Мы, янки, тоже любим сплетничать, хотя общество, в котором вращается моя мать, предпочитает это называть «поддерживанием контактов». Но она особенно расстроилась из-за того, что пресса пошла по следу здешних событий. И она опасается, что публика может не захотеть слушать моцартовский скрипичный концерт № 5 в исполнении женщины, которая совсем недавно кого-то застрелила.

Она взяла стакан, протянутый Такером, и отпила глоток.

– Она могла бы побеспокоиться и о тебе…

– Могла бы, но это – в последнюю очередь. Нет, ты не думай, она меня очень любит, но по-своему. Мама всегда хотела для меня самого лучшего – точнее, того, что она считала лучшим. И всю свою жизнь я старалась удовлетворять это желание. Но однажды я взглянула на себя в зеркало и поняла, что больше так продолжаться не может…

Такер сел рядом с ней. Обняв ладонями стакан, Кэролайн огляделась вокруг. Простучал старый холодильник и снова перешел на обычное покряхтывание. За окном мелодично накрапывал дождь. На столе дрожал отсвет керосиновой лампы, и в полутьме было почти незаметно, что линолеум давно вытерся, а занавески выцвели.

– Мне нравится этот дом, – пробормотала Кэролайн. – Несмотря ни на что, я чувствую себя здесь хорошо. И знаешь, у меня вдруг появилась потребность стать частью чего-то. Я поняла, что мне нужны простота и постоянство.

– Но незачем говорить это таким извиняющимся тоном. Кэролайн нахмурилась. Неужели он все еще присутствует, этот извиняющийся тон, который она усвоила для себя уже давно?

– Это у меня получается автоматически. Во всяком случае, я стараюсь от него отделаться. Но видишь ли, мама никогда бы не поняла того, о чем я тебе сейчас говорю и что я чувствую.

– Таким образом, проблема заключается в следующем: или ты ублажаешь ее, или себя.

– Ты совершенно прав. Но мне трудно, потому что мое «самоублажение» очень отдаляет ее от меня. Просто совсем. А ведь моя мама выросла в этом доме, Такер, но она этого стыдится. Она стыдится того, что ее отец разводил хлопок, иначе ему не на что было бы жить, и что ее мать сама закручивала домашние консервы и варенье. Она стыдится своих корней, стыдится двух людей, которые дали ей жизнь и не жалели трудов, чтобы эта жизнь была приятной и легкой!