Виктор Гавура - Нарисуй мне дождь (СИ)

Она не только слушала, но связно и умело излагала свои мысли, каждое ее суждение было весомым, будь то похвала или неодобрение. Ее высказывания и меткие определения моментально подхватывались и многократно повторялись в ее окружении. Иногда они воспринимались, как удачная острота, а иной раз, как блистательный афоризм, который преподносился знакомым в виде изысканного гостинца. Не одного меня впечатляло сочетание тонкого остроумия с оригинальностью ее суждений, в которых чувствовалось что-то очень свое, не заштампованное, личное. При этом было заметно, что она не вынашивает свои своеобразные мысли и не изобретает хлестких выражений; первые, рождаются спонтанно, а вторые, приходят легко, ‒ сами по себе.

В целом, это был союз непризнанных гениев, неоцененных талантов или, как минимум, не распознанных дарований. Невзирая на лень, эгоизм и гипертрофированное самомнение, они тянулись к общению. Все они жили, как на вокзале, всё собираясь куда-то ехать или что-то сделать: написать потрясающий киносценарий, картину либо рок-оперу, но только собирались, ничего не предпринимая, не имея ни минуты свободного времени и ничего не делая.

В последнее время эти встречи все чаще стали сопровождаться нескончаемым употреблением алкоголя во всех его видах. Завсегдатаи интеллектуалы всегда были готовы выпить на шару, алкоголь раздвигал пределы неутешительной обыденности, но они не приветствовали подобное времяпрепровождение, пьяный не мог здесь чувствовать себя комфортно. Поэтому Ли все чаще тянуло, как она выражалась: «на дно», подальше от этого вычурного окружения, «к живым людям», «в гущу жизни» и она «шла на погружение», «на двадцать тысяч лье под воду», ‒ «на рандеву с капитаном Nemo 13».

Всеобщее отсутствие доброты действовало на нее угнетающе, и когда на нее начинал давить «столб воздуха силою в двести четырнадцать кило», она шла в «Чебуречную». Здесь она тоже знала всех, для нее не существовало неинтересных людей. Каждый на что-то годился, если не мог рассказать, то мог послушать. Сюда, в «Чебуречную», она приходила все чаще, это был ее второй, как мне кажется, более любимый дом. «Париж» и «Чебуречная», в этих порождениях общепита, не было ничего похожего. Они были, как два параллельных, никогда не соприкасающихся мира. И все же, Ли по душе был больше второй, ‒ пестрый и шумный мир пивной со своим надрывным весельем, своей неповторимой грустью и драматизмом.

— В «Чебуречной» никто не пристает ко мне с расспросами: «Зачем пришла? Чем занимаешься и почему не на работе?» ‒ говорила она. ‒ Моя жизнь единственная моя собственность и принадлежит она мне одной. Терпеть не могу, когда начинают ко мне лезть и требовать отчета. Наотчитывалась уже, хватит! А здесь, я свободная от этих надзирателей, могу отвязаться в полный рост, никому и в голову не прейдет меня за это порицать.

Я ее понимал, но в то же время сознавал и другое. Притоны, наподобие «Чебуречной», привлекают нетерпимые натуры, которые не уживаются с будничной жизнью. Повседневность для них невыносима, она их убивает. Пребывая в разладе с обществом и самим собой, они глубоко несчастны. Здесь же, сосредоточение жизни со всей ее красотой и уродством, жестокостью и страстями, а главное здесь есть эрзац независимости и видимость свободы, даже некое равноправие. Алкоголь и нищета уравнивают всех, примиряя их с действительностью, но это призрачный мир, — побег от настоящего.

В последние дни ею начали интересоваться сотрудники районного отделения милиции. В этом Ли посодействовала ее соседка по коммунальной квартире, с которой она имела неосторожность под настроение повздорить.

— Что это за жизнь, сплошная регламентация! — огорчалась Ли. — Вечно все к тебе цепляются, если ты на них не похож. Скажи, много ты видел здесь нормальных человеческих людей? Участковый мент приходил, угрожал, если не устроюсь на работу в течение двух недель, будут судить за тунеядство. С этих полупсов станет, осудят. Вот и жгу я эту жизнь с обоих концов. Разве это жизнь? «Если это жизнь, то что тогда смерть?..» — словами старинной еврейской песни, спрашивала она у меня. И на этот вопрос не нужен был ответ.

Она и прожигала ее, жила на износ, как на ускоренной перемотке. Веселье било из нее солнечными протуберанцами, ее переполняла радость бытия, упоение жизнью. Она обладала удивительным запасом жизненных сил и ни в чем не знала середины. Она могла сутки напролет без сна и перерыва на обед пить, петь и плясать, говорить без умолку, без устали рассказывая все время новое, интересное, ни разу не повторившись, изображая все в лицах, прикуривая сигарету от сигареты, пересыпая свою речь к месту сказанными прибаутками и солеными словечками и хохотать от удачной остроты громче всех! Даже по моим меркам, тратила она себя предостаточно. Но разве можно было ограничить ее какими-то рамками, тем более подчинить чьей-то воле?

— Я буду делать то, что хочу, а не то, что меня заставляют эти надсмотрщики, — сказала она, когда ее основательно достала окружающая общественность. — А чему быть, того не миновать. От себя не убежишь. Нет такого коня, на котором можно от себя ускакать, даже если это будет белый кадиллак.

Но несоизмеримо чаще Ли находилась в превосходном настроении. Каждое утро она распахивала объятия занимающемуся дню так, словно ждала от него только хорошего. Она представляла собой тот редкий тип человека с открытой душой, щедро раздающей ее свет людям. Ее переполняла жажда радости, и она радовалась жизни, и хотела, чтобы окружающие тоже наслаждались ею. Наделенная светлым даром вызывать к себе симпатии людей, она была общительна и по-детски открыта, вся нараспашку. Не только в «Париже» или в «Чебуречной», но и везде, куда бы Ли не пошла, она чувствовала себя среди своих. Легко сходясь с людьми, она везде была, как дома, только своего дома у нее практически не было, и она страдала от своей безбытности.

— Дом, это не определенное место, ни стены, ни какая-то там обстановка… Нет, дом, это нечто большее. Это чувство дома, — она как-то сказала мне.

— Я даже не знаю, каким себе представить свой дом. Я нем думаю… О доме, в котором буду жить. Впрочем, нет, знаю, это будет такое место, где навсегда поселится мое сердце, — и неожиданно продекламировала Вийона из «Баллады поэтического состязания в Блуа».

Не только по этим стихам, но и по другим ее высказываниям я замечал, что она куда более начитанна и образованна, чем я предполагал. Она не раз удивляла меня обширностью своих познаний в области литературы, музыки, живописи.