Виктор Гавура - Нарисуй мне дождь (СИ)

Глава 3

А дождь все нагружает.

Как вчера и позавчера, третью неделю подряд. Сыро. Улицы и дома, все в сыром цвете. Все слилось в одно бесформенно грязное пятно. В этом городе хоть когда-нибудь бывает солнце? Хотя бы один-разъединственный солнечный день, я б за него отдал все дождливые дни жизни. Да где там, откуда ему взяться? В этом городе нет даже воздуха, одна лишь серая вонь. Как мне не хватало моих старых друзей. Я впервые испытал, что такое одиночество среди людей.

Легко ему говорить! Попробуй, останься человеком среди этих скотов с человеческими лицами. Всеобщая серость давит. У суетящихся вокруг людей не бывает праздника ни в душе, ни в быту. Сгорбленные спины, насупленные брови, стиснутые челюсти. Я отличался от них. Я был другой, отдельный, ‒ не такой как все. И я страдал от своей обособленности. Каждый день мне все очевиднее открывалось непреодолимое противоречие между мной и моим окружением. Мною все больше овладевало горькое чувство изгнанника, стороннего средь этой толпы. Я чувствовал себя чужим для всех и для самого себя, и я не мог понять, болен ли я или это я, здоровый, живу в больном обществе.

Вокруг холод, дождь да скользкая грязь под ногами. В общежитии холодно, вологая одежда и обувь отсырела и за ночь не успевает просушиться. Эта осень без сомнения худшая из тех, которые знало человечество. Куда ни глянь, всюду мокрый силикатный кирпич. Каменные стены домов, каменные лица прохожих, глядящих на встречных с нескрываемым отвращением. Я ловил на себе их взгляды исподлобья, которые красноречивее слов говорили: «Эх, утопить бы тебя в этой грязи!» Неуклюже переваливаясь, под ногами снуют раскормленные серые голуби, у нас их называют «дикари», ‒ ненасытные паразиты улиц. Как я тосковал по своим легкокрылым летным голубям. Скорей бы кончалась эта неделя! А, потом?.. Потом воскресенье, воскресение от всего.

Я ждал этих воскресений, как избавления от тяжкого бремени постоянного окружения людьми: на занятиях, в транспорте, в столовой, в читальном зале, в общежитии. Все вместе, всегда, днем и ночью. Лишенный своего личного пространства, я был буквально отравлен людьми. Человек, как личность, формируется в тишине, «суть рождается в сомнении, а нужные слова ‒ из тишины». В тиши уединения формируются свои собственные умозаключения, закладываются основы характера, которые остаются на всю жизнь. Наедине, человек ведет откровенный разговор со своею душой и у него возникает стремление к совершенству, материализуется та неведомая энергия, что поднимает его над собой.

Постоянная жизнь на людях, в копошащемся муравейнике пресловутого коллектива, превращает человека в муравья, винтик, подчиненный прихотям механиков. Я был рожден свободным, жил по своим, как я полагал, справедливым законам и никогда не признавал над собой ничьей воли. Я и представить себе раньше не мог, какая это роскошь оставаться и быть самим собой. Меня угнетало казарменное многолюдство и режим общежития, постоянный шум и суета этого броуновского движения, и я содранной кожей ощущал свою неприспособленность к грубой сутолоке жизни.

Большинство же студентов не тяготилось проживанием в общежитии, а некоторые из них получали от этого подлинное удовольствие. До поздней ночи они кочевали из комнаты в комнату, вели интереснейшие разговоры о том, о сем и обо всем на свете, и ни о чем конкретно, были вполне довольны своим существованием и даже в воскресные дни не покидали общежития. Эти существователи недр общаги напоминали мне рыб, которые не знают, что живут в аквариуме. Их жизнь бессодержательна, пуста, а стремление все время быть в гуще людей, обусловлено тем, что они сами себе не интересны. В избыточной общительности находит спасение тот, кто не способен переносить одиночество, то есть самого себя.

Воскресение.

По воскресеньям я дни напролет бродил по улицам и дождь, и толпы людей, увенчанные черными грибами зонтов, которые встречались на моем пути, не раздражали меня. Часто случалось, я не мог разминуться с кем-то из идущих навстречу независимо от пола. Я останавливался, дергаясь из стороны в сторону, пытаясь кого-то обойти, и они дергались тоже, но ничего у нас не получалось, поскольку я молниеносно зеркально повторял их телодвижения. Заканчивалась эта дрыгалка тем, что я со смехом обходил их по широкому радиусу. По Фрейду, такие внешние проявления свидетельствуют о желании и невозможности полового акта. Может, он и прав, черт его знает, у Фрейда все поступки замыкаются ниже пояса. Меня это не заботило, я и думать забыл о половом влечении. Конечно, оно было, куда бы ему деваться, но у меня оно зашкаливало за ноль. Я представлял себя Диогеном, который среди дня ходил с зажженным фонарем. «Ищу человека», ‒ говорил он. Диоген, как и я, искал человека среди ничтожеств, прикидывающихся людьми. Я шел и думал, думал и шел, искал ответы на свои вопросы, и не находил на них ответов. Когда же закончится эта маята и начнется настоящая жизнь? Скорей бы окончить институт, да заняться настоящим делом.

В одно из таких воскресений я решил пройти пешком по главной улице Запорожья: от конца проспекта Ленина, где у плотины Днепрогэса стоял идол вечно живого вождя, до его начала. Мой хадж затянулся на весь день. Это был по-летнему солнечный день, один из последних дней осени. Смертельно раненая природа последний раз в этом году обречено рванулась к жизни. Ожила и заиграла палитра осенних красок цветами грусти и увядания. Небо искрилось серебром паутины, деревья пламенели золотом живого огня. Город открылся мне весь, вышитый на солнечной канве. Красота осенней природы, одна она успокаивала меня. Вокруг торжествовала гармония, лишь вокруг снующие люди нарушали ее.

К вечеру, вдоволь наглотавшись выхлопных газов и заводских дымов, я пришел в старый город к началу Проспекта. Казалось бы, проспект, как проспект, от конца, до конца рукой подать, да видно длину его, как говорится, черт мерял. Пора отправляться обратно, домой, ‒ под крышу общежития. От одной мысли об этом я вздрогнул от отвращения. Улица, пересекающая Проспект, называлась Анголенко. Меня позабавило это африканское название в степях Украины. Люди иногда ищут что-то, не зная, что. То же самое, искал и я. Что-то потянуло меня, я свернул с Проспекта налево и пошел по этой улице вверх. Здесь, на углу улицы Анголенко перед входом на базар, я впервые увидел «Чебуречную». Это был высокий, дореволюционной постройки одноэтажный дом на подвале. Внизу, над самым тротуаром, чернели семь забитых досками прямоугольников, для надежности забранных толстыми железными прутьями. Там был подвал, его называли «подземный этаж»: запутанный лабиринт с множеством переходов, ниш и каменных мешков. С момента его закладки солнечный луч никогда не проникал в эти темные норы, ‒ нужная вещь, для всяческих дел…