Елена Арсеньева - Час игривых бесов

Это радовало. Но и настораживало. Твоя зачем, так сказать, приходила?!

Алена осторожно высунула нос за дверь и прислушалась. Ей повезло с домом – тишина тут, как правило, царила полная, разве что доносились неясные, сдержанные звуки из-за надежно укрепленных (почти сплошь сейфовых) дверей. Алена на цыпочках поднялась наверх, к чердачной двери, и еще издалека, из-за поворота лестницы, увидела, что висячий замок на месте. Закрыто. Этим путем никто не мог уйти. Не поленилась сбежать вниз, на первый этаж, и потыкаться в бывшую парадную. Забито!

Постояла у двери, ведущей во двор, потом медленно, задумчиво пошла наверх, к себе.

Получалось – что? Получалось, что те двое либо успели выскочить из подъезда и скрыться с фантастической скоростью, либо просочились сквозь запертые двери, либо... либо исчезли в одной из одиннадцати квартир подъезда.

Строго говоря, квартир в нем было двенадцать, по три на каждом из четырех этажей, однако Алена могла бы спорить на миллион долларов (или даже евро, поскольку доллар, как известно, падает), что в одной из этих квартир Саблина и его напарника совершенно точно нет и быть не может.

Их больше нет в квартире Алены Дмитриевой!

Спасибо и на том.

Я уничтожил ту, которую любил. Я в бегах, как затравленный зверь. Я потерял все, что имел, я не получил того, что заслужил. Я преступник, о котором не подозревает правосудие. Я предал человека, которому обязан всем в жизни.

Я не виноват. Виноват он, этот человек. Все, что случилось со мной, произошло по вине Гнатюка, я обязан ему всем в моей жизни, самым счастливым – и самым горьким, невыносимым, и каждое утро, просыпаясь, каждый вечер, засыпая, каждый полдень, глядя на солнце, я посылаю проклятия этому извергу, этому исчадию ада, которое однажды возникло в моей жизни, пересоздало меня по образу своему и подобию, наполнило мою душу новым содержанием, мою жизнь – новым смыслом, но само же и разрушило меня, низвергло с высот моего удовлетворенного честолюбия в такие бездны гнусности, раскаяния, страха и ничтожества, что теперь я лежу на дне своей норы, точно умирающий зверь, и с ужасом жду, когда меня настигнет месть.

Справедливая месть!

Нет, умирающим зверем меня назвать нельзя. Я – подыхающая тварь. Других слов по отношению к себе я не заслуживаю. Потому что я уничтожил ту, которую любил. Предал человека, которому обязан всем, даже и самой жизнью.

Я буду счастлив, когда он найдет меня, когда возникнет передо мной и напомнит, что пришло время платить долги.

Кровавые долги.

Я вырос без отца.

Он умер, когда мне было три года. Был военным летчиком-испытателем, погиб при исполнении служебных обязанностей. Бабушки с дедушкой у меня тоже не имелось: родители матери утонули, когда меня еще на свете не было, ну а родители отца маму знать не хотели. Не нравилось, что их сын, талантливый летчик, решил жениться на девчонке без роду без племени, приехавшей во Владимир из глухого муромского села, на скромной библиотекарше... Поэтому они так и не разрешили отцу с мамой расписаться, ну, и те просто жили вместе, любили друг друга без памяти, строили планы на будущее, надеялись, что когда-нибудь встреча с внуком – со мной то есть – смягчит сердца папиных родителей...

Однако надеждам этим не суждено было исполниться, потому что молодой летчик погиб, его мать умерла от разрыва сердца, его отец вскоре тоже умер, не пережив двух смертей; и тогда моя одинокая мама уехала со мной из Владимира в Нижний Новгород к тетке, потому что хотела начать новую жизнь, хотела оказаться подальше от тяжелых воспоминаний...

Я дожил до семнадцати лет и только тогда узнал, что вся эта история была не более чем сказкой, выдуманной моей матерью. Военный летчик во Владимире! Там и гражданского-то аэродрома в помине нет, чтоб еще и военная авиация процветала, вдобавок военная испытательная авиация... Бог ты мой, как подумаешь, сколько их, этих военных летчиков (а также полярных!) дало жизнь несметному количеству незаконнорожденных ребятишек, сколько фуражек с голубым околышем послужили, так сказать, моральным фиговым листком для ошибок молодости хорошеньких и легкомысленных девчонок...

Что характерно, мама моя благодаря своей работе – книжек начитавшаяся сверх всякой меры, врала очень хорошо и правдоподобно, поэтому я верил ей безоговорочно, абсолютно, у меня даже мыслей никаких сомнительных никогда не возникало. Да и как это могло быть – не верить своей матери?! Я тоже с детства к книжкам был приучен, тоже врать умел, поэтому, соответственно, друзья мои ничего неладного или неправдоподобного в этой истории не видели. Может быть, их родители и наши учителя были более проницательны, однако из человеколюбия, а может статься, из сущего равнодушия и виду не подавали, что замечают те белые нити, которыми была шита вся эта история. И в таком вот счастливом неведении относительно своего истинного происхождения я пребывал до семнадцати лет – до того дня, когда в моей жизни появился Гном.

Мы с мамой жили очень уединенно и замкнуто. То есть у меня-то было много друзей, а она держалась нелюдимо. И была очень религиозна. Конечно, в то время это не слишком-то афишировалось, но мама в церковь ходила часто. Пыталась и меня приохотить, но ничего не получилось, я остался к этому равнодушен. К счастью, у мамы хватило и ума, и любви, чтобы меня не ломать. Однако она становилась все более замкнутой, все глубже погружалась в свой мир, мы как-то отходили друг от друга, хотя внешне-то все вроде выглядело нормально. У меня вообще создавалось ощущение, будто мама только и ждет того дня, когда я достаточно повзрослею, чтобы она могла предоставить меня самому себе, а сама, к примеру, в монастырь уйти.

И вот вдруг все изменилось – ради моего дня рождения.

Мама очень захотела устроить вечеринку по этому случаю, моих школьных друзей позвать. Я обрадовался, конечно. Мама в нитку вытянулась, чтобы все происходило «как у людей». На дворе стоял год, когда было все по талонам – пустые прилавки магазинов, жуткие очереди за яйцами, за маслом... незабываемые впечатления моего детства и юности! Однако мама съездила в Москву и вернулась оттуда, вся обвешанная сетками с апельсинами, колбасой, конфетами, пепси-колой, воздушной сумочкой с тортом «Птичье молоко» и – заодно уж! – рулонами с туалетной бумагой. Там же, в Москве, в каком-то общественном туалете был мне куплен жутко дорогой и фантастически дефицитный подарок: джинсовая рубашка, и не какая-нибудь там индийская, а настоящая, плотная, голубая, фирмы «Леви Страус». Между прочим, хоть прошло с тех пор чуть не двадцать лет, рубашка эта у меня еще жива, она – единственное, что осталось у меня из того прошлого, почему-то именно ее я надел, когда бежал, спасая свою никчемную жизнь, бежал от Гнатюка, бежал от той, которую...