Елена Арсеньева - Сыщица начала века

– Вы очень наблюдательны, – наглым, насмешливым голосом перебил меня Смольников. – Ведь кухарка ясно сказала: письмо было написано на толстой желтоватой бумаге, толстым карандашом, печатными буквами. В самом деле, какая острота дедукции и глубина индукции!

Я повернулась к Смольникову. Он смотрел на меня своими чернущими, темно-бархатными, презрительно прищуренными глазами.

«За что ты меня так ненавидишь? – устало, безнадежно подумала я. – Что я тебе дурного сделала, что ты меня со свету сживаешь, словно лютого врага?! Да неужто я виновна лишь в том, что не мужчина, а женщина?»

И вдруг… да полно! Мне почудилось это! Глаза Смольникова словно бы дрогнули под моим взглядом. Исчез нахальный, уничтожающий прищур, исчезла ухмылка, кривившая его губы… Мой неприятель насупился и отвел взор.

– Простите, господа, простите, сударыня, что помешал, – пробормотал он с запинкою. – Прошу вас, продолжайте.

Положительно, у меня галлюцинации!

– Прошу вас, Елизавета Васильевна, продолжайте, – повторил за Смольниковым прокурор все с той же, совершенно незнакомой, непривычной интонацией.

Да что с ними со всеми?! Ей-богу, тут какой-то подвох! Не попросить ли мне позволения удалиться?! Не сбежать ли под Павлино крылышко?

Нет. Дело – вот что должно быть прежде всего.

– Благодарю вас, господа, – произнесла я сдержанно. – С вашего позволения, я продолжу. Мне кажется, это письмо имеет для нас чрезвычайное значение. Прочесть его – необходимо. Вы спросите – как? Это сложно. Это сложно, но… не невозможно! Письмо, как мы можем видеть, написано карандашом – причем отнюдь не химическим, иначе этот комок был бы грязно-лилового или синего цвета. Мы же видим, что он красновато-бурый… и это позволяет предположить, что карандашные строки не смыты кровью, не растворены ею, а просто закрыты.

Я перевела дух, готовясь услышать сардоническое: «Ну и что?» или издевательское: «И без вас ясно!»

Однако собравшиеся молчали. Смольников на меня по-прежнему не глядел, а все другие смотрели… причем очень странно. Такое впечатление, что они и впрямь желают услышать, что я буду говорить.

А, была не была!

– А теперь, господа, давайте вспомним, что такое карандаш. Это графитовый грифель, вставленный в деревянную «рубашку». Что такое графит? Некое химическое вещество гексагонального строения. Графит отличается стойкостью к химическим реактивам и нагреванию. При накаливании он разлагается, оставляя мелкий угольный порошок. Именно на этом я и предлагаю построить наши дальнейшие действия.

Смольников вскинул голову и уставился на меня расширенными глазами:

– Что?! Вы думаете…

– Постойте, постойте! – перебил его прокурор. – Мне было известно, что Елизавета Васильевна в свое время закончила гимназию с отличием, но я совсем забыл, что она обучалась в первой нижегородской гимназии, где преподавал замечательный учитель химии Лоскутов. Десятком лет раньше Елизаветы Васильевны и мне посчастливилось поучиться у Лоскутова, да не в коня оказался корм, господа, – Птицын слегка усмехнулся. – А Елизавете Васильевне, вижу, уроки химии пошли впрок. Поправьте меня, если я ошибусь. Вы предлагаете, сударыня, нагреть письмо до максимума, чтобы графитовые, угольные строки загорелись на бумаге? Огненные письмена? Мене, текел, фарес?

– Вы все правильно поняли, – радостно кивнула я. – Только следует помнить, что бумага – вещество куда менее прочное, чем графит. Чем сильнее мы нагреем письмо, тем более четко проявятся строки, но… но бумага может вспыхнуть в самую неожиданную минуту. Может статься, что «огненные письмена», как вы их назвали, Симеон Симеонович, исчезнут почти в ту же секунду, как откроются нашему глазу…

Я едва не подавилась, вдруг осознав, что назвала его превосходительство городского прокурора запросто, по имени-отчеству! Но он по-прежнему смотрел на меня с любопытством и ожиданием.

– Да, есть такая опасность! – нетерпеливо воскликнул начальник сыскной полиции Хоботов. – И как же вы предлагаете избежать ее?

Совершенно некстати я вспомнила, что Хоботова зовут Михаил Илларионович, в точности как знаменитого Кутузова, и с превеликим трудом подавила в себе желание назвать по имени-отчеству и его.

– Э-э… я предлагаю, чтобы сей процесс производился осторожно, при постепенном нагревании, – преодолев запинку, проговорила я. – Кроме того, нам всем необходимо быть крайне внимательными, чтобы каждый мог запомнить хотя бы несколько проявившихся слов. Потом мы составим общую картину письма. А еще… а еще я предлагаю пригласить фотографа. Нет, лучше – двух или трех фотографов с их аппаратами. Они должны запечатлеть на свои пластины весь процесс появления текста письма. Технике в данном случае я доверяю гораздо больше, чем глазам человека, даже нескольких человек.

Я умолкла.

Ну, сейчас они мне скажут…

Прокурор несколько секунд смотрел на меня в упор, пристукивая карандашом по столу.

– Георгий Владимирович, – проговорил он наконец, повернувшись к Смольникову, – извольте распорядиться, чтобы немедленно привезли нашего фотографа. И вы, господа, – он повернулся к старшему следователю и начальнику сыскной полиции, – не откажите пожертвовать ваших штатных сотрудников для проведения смелого эксперимента. Чем скорей, тем лучше! Пошлите казенные экипажи, чтобы нужные люди и оборудование были доставлены сию минуту. Даже если нам не удастся раскрыть весь текст, какое-то количество слов мы общими усилиями сможем прочесть. Кто знает, вдруг у нас в руках окажется ключ к разгадке этого чудовищного преступления?

– Правду скажу, – порывисто поднимаясь, изрек старший следователь Петровский, – даже ежели догадка Елизаветы Васильевны окажется чрезмерно смела и эксперимент не увенчается успехом, все равно, она настолько хороша, что… – Он вдруг запнулся, но тотчас продолжил: – Я хочу сказать, что догадка настолько хороша, что непременно должна быть проверена.

– Вот именно, – хлопнул ладонью по столу прокурор. – А теперь, господа, я прикажу, чтобы нам подали чай и бутерброды. У меня такое впечатление, что сидение в этом кабинете может затянуться на несколько часов. Или вы, Елизавета Васильевна, пирожные предпочитаете? – Он вдруг повернулся ко мне. – Какие? Извольте сказать, я пошлю курьера в кондитерскую.

Говорят, дамы лишаются сознания от слабости. Мне сегодня суждено было оказаться на грани обморока дважды, и оба раза от причин, к дамским слабостям не имеющих никакого отношения. Первый раз поводом к обмороку была лютая ярость. Второй – неописуемое изумление…

Алена с трудом разлепила глаза и тупо уставилась в потолок. Он был оклеен бледно-розовыми, светлыми, нежными обоями. Такой покажется жизнь, когда посмотришь на нее сквозь розовые очки. Созерцание этого потолка всегда успокаивало Алену, когда реальность вдруг казалась избыточно агрессивной или писательницу начинали одолевать сомнения в собственной творческой состоятельности. Это происходило перманентно, поэтому Алена Дмитриева пялилась в потолок довольно часто и подолгу. Как правило, ей легчало… однако сейчас этого не произошло. Напротив, захотелось от потолка отвернуться и лечь на живот.