Елена Арсеньева - Сыщица начала века

– А ведь между прочим, – задумчиво сказал он, – не все так благостно, как мне кажется. К примеру, вашим показаниям, Виллим Янович, если до розыска пропавших дойдет, веры немного будет. Вы ведь у них, насколько мне известно, первый подозреваемый по делу Сергиенко. Ну а Дарьюшка – ваша пособница… Пусть она об этом даже не догадывалась, но для нас это большая удача. Спасибо им за то, что подозревали ее, иначе нам вовеки бы не узнать, какая опасность над нами нависла. Ведь именно в Дарьюшку влюблен кучер Филя, а не в вас или в меня, именно ей он сообщил все, что услышал от не в меру болтливого товарища прокурора…

– Да ведь и Дарьюшка проявила чудеса самоотверженности тоже не ради вас или меня, как вам известно! – не без ехидства пробормотал Вильбушевич, и Красильщиков коротко хохотнул в ответ:

– Да уж! Это мне отлично известно!

Я иду как во сне – до такой степени изумлена, что мои отвлеченные размышления во многом совпали с реальностью. Правда, о шашнях между Филей и Дарьюшкой я никак не могла предположить, я-то мыслила в ее любовниках то Красильщикова, то Лешковского. Красильщиков тут ни при чем. Филя старается ради Дарьюшки, а ради кого – она? И по-прежнему неведомо, какова же связь между убийством Сергиенко и Натальи Самойловой. Связь очевидна, но в чем она состоит? Впрочем, у меня возникло такое ощущение, что, пройди мы еще десятка два шагов, я получу ответ на этот вопрос от самих же злоумышленников, которые, на мое счастье, весьма болтливы.

О боже мой, видимо, правдива поговорка: кого боги хотят погубить, того они лишают разума! И справедлива она не в отношении Красильщикова и Вильбушевича, а в отношении меня. Разве можно радоваться неосторожной, просто-таки патологической болтливости этих злодеев? Нам со Смольниковым она ничего хорошего не сулит. Они убеждены в собственной безнаказанности, они уверены, что откровенничать при мне совершенно не чревато для них никакой опасностью. А это может объясняться только одним: пленников не намерены оставлять в живых.

Эта мысль со странной медлительностью приживается в моем сознании, словно птица, усевшаяся в чужое гнездо. Я вдруг перестаю ощущать свои ноги, и вообще весь мир словно бы отстраняется от меня… весь мир, кроме Красильщикова, который еще крепче сжимает мой локоть:

– Что с вами, барышня? Вы не в обморок ли падать собрались? Эй, Елизавета Васильевна! Ничего, уже недолго осталось, мы почти пришли.

Голос этого убийцы или пособника убийц, что в данном случае одно и то же, приводит меня в сознание. Я снова начинаю чувствовать свои ноги, свое тело, путаться в своих юбках и в смешении беспорядочных мыслей.

Пока-то я еще жива. Пусть, как невольно предрек Красильщиков, уже недолго осталось , но ведь что-то осталось! А надежда умирает последней…

– Осторожно, ступеньки, – заботливо предупреждает Красильщиков. – Одна, две, три, четыре…

Я неуверенно переставляю ноги. Не передать, как мешает и раздражает то, что я не могу подобрать юбку, – меня крепко держит Красильщиков, да и руки связаны. Кажется, именно это раздражение и помогло мне собраться с силами.

Входим в дом… и вечернюю свежесть словно ножом отрезает. Мы оказываемся в атмосфере столь затхлой, что дыхание перехватывает. Вильбушевич начинает немедленно покашливать, хотя, если вспомнить, какой жуткий карболовый дух царил в его квартире, здешний запах можно назвать даже приятным.

Между прочим, уже через секунду я ощущаю, что и впрямь нахожу его приятным. Мне моментально становится спокойнее. Даже какая-то смутная радость пробуждается в душе, оживают давно забытые воспоминания… Я вдруг на краткий, словно вспышка, миг вижу себя десятилетней девочкой. Рядом отец… да-да, он был рядом, мы с ним сначала ехали на пароходе до Васильсурска, а потом тряслись на деревенской телеге, которая привезла нас к помещичьему дому… мы ехали в гости к моему двоюродному деду, дядюшке моей мамы… Это был очень богатый и очень больной человек, многочисленные родственники которого нетерпеливо ждали его кончины, чая наследства. Я отлично помню, как смеялись и негодовали над ними мои отец с матерью. А потом родственники обеспокоились: нет, не только тем, что вроде бы смертельно больной дядюшка все живет да живет, обманывая их заветные надежды. Оказалось, что свои огромные деньги он тратит на старинные книги и рукописи и собрал их невероятное количество! Встревоженная родня отрядила моего отца, как самого разумного человека, юриста, чтобы усовестить дядюшку, который совершенно не желает думать о близких людях. Скрепя сердце отец согласился поехать – не столько ради эфемерного наследства, сколько ради своей жены, которая очень боялась раздоров в семье. В эту поездку он взял с собой меня.

Я помню чудесный деревянный, хотя и сильно обветшавший, дом, в котором во всех закоулках пахло старыми книгами, книгами, книгами. Я помню залы и комнаты, уставленные книжными шкафами, я помню заветный дядюшкин подвал, оборудованный по последнему слову техники, с вытяжными шкафами, где хранились самые ценные рукописи, помню ощущение покоя и счастья, потому что мне нравился этот запах, нравился сам дедушка, похожий вовсе не на книжного червя, а на Атоса, Арамиса и Д’Артаньяна, вместе взятых, только не десять и не двадцать, а тридцать или даже сорок лет спустя… Потом отец пытался втолковать родственникам, что беспокоиться не о чем, что дядюшка вовсе не выжил из ума, а, наоборот, несказанно преумножает свои богатства: ведь в его библиотеке и хранилище собраны истинные книжные и рукописные сокровища. Однако родственники продолжали тревожиться и негодовать… и, как потом выяснилось, не напрасно. Дядюшка выгнал взашей какого-то слугу, из-за небрежности которого сломался вытяжной шкаф, а тот не стерпел обиды и отомстил так страшно, как только может мстить чернь людям, ее превосходящим умственно: он поджег старый помещичий дом… Занялось буйно, даже думать нечего было хоть что-то спасти, дай бог людям выскочить вон! Выскочили все, кроме дядюшки. А после пожара душеприказчики выяснили, что живых денег и впрямь осталось с гулькин нос, все было потрачено на книги и стало прахом. Наследством моя семья не разжилась, но я помню, что этого старого мушкетера у нас всегда поминали добрым словом и с искренним сожалением о его трагической участи. И с тех пор запах старых книг сделался одним из моих любимых – ведь он доносился из детства. Точно так же я любила, как ни смешно это звучит, запах свежей мочалы. Каждое лето, когда начиналась Нижегородская ярмарка, целый островок на Волге подле ярмарочных павильонов был занят мочалой! Помню, как мы с родителями идем среди двух высоких стен, сложенных из душистой липовой мочалы, то нежной, белой, идущей в бани, то погрубее…