Елена Арсеньева - Сыщица начала века

– Больно, маленький? – дрожащим голосом простонала маменька.

– Ничего, потерплю! – мужественно отозвался малыш и сделал попытку погладить пухлую Светину коленку. Снисходительно улыбнувшись, доктор Львова сделала ему «козу», подняла чемоданчик и направилась к двери. Алена поспешила следом.

– Мама, заплати девушкам! – томно пожелал мальчонка.

– Девушки, сколько я вам должна? – послушно проблеяла мама.

– Нисколько, – величаво ответила Света. – Купите лучше ребенку мороженого!

Из дому они вышли молча, молча забрались в салон. Здесь Света легла на носилки, о которых продолжала мечтать Алена, и начала хохотать.

– Пак, поехали поскорей! – крикнула Света. – Лазекс действует довольно быстро!

«Фольксваген» рванул со двора как подстегнутый.

– Что? – спросила Алена, видя в зеркальце водителя сморщенное в улыбке маленькое корейское личико. Надо же! Пак улыбается! Это что-то значит! Ему понятно, а Алене – нет? – Что ты ему уколола?

– Лазекс, – повторила доктор Львова. – Причем со снотворным.

– Да это что такое, лазекс?

– Мо… мочегонное! – последовал ответ.

Неведомо, сколько бы они еще хихикали, когда бы вновь не подал голос «Курьер». Итак, жизнь не унималась…

А этот вызов обещал быть посерьезней. Резкое падение давления у пенсионерки, улица Заречная.

– Пак, давай, гони! – Лицо Светы стало серьезным. – Ох, ненавижу я эти падения давлений!

Въехали во двор дома, очень похожего на тот, в котором жила Алена: облезлая желто-розовая коробка, построенная в начале 50-х пленными немцами. На Дальнем Востоке и в Сибири, где Алена бывала в командировках, она видела совершенно такие же дома, возведенные пленными японцами.

Двор был пуст, только около одного подъезда со скучающим видом переминался с ноги на ногу какой-то мужик в длинном черном пальто и низко надвинутой на лоб черной кожаной кепке.

– Квартира тридцать, – заглянула Света в блокнот. – По-моему, нам к среднему подъезду, как раз где дяденька стоит. Ага, выходим. Ну ладно, Пак, не скучай, мы скоро вернемся.

…Как бы не так…

Они подошли в подъезду. Мужчина отвернулся, закуривая.

Вошли. Внутри темнота.

Но за спиной промелькнул луч света, хлопнула дверь – видимо, кто-то зашел в подъезд вслед за ними.

Алена полуобернулась было, как вдруг что-то твердое, холодное уткнулось в ее шею.

– Не оборачиваться, – проговорил сдавленный голос. – Иначе стреляю.

Смольников вдруг начинает громко стонать. Я прихожу в ужас! А вдруг он так раздражит наших палачей, что его убьют немедленно? Я делаю сильный рывок и отталкиваю Красильщикова. Судя по звукам, мне повезло: он не удержался на ногах. Эти выигранные секунды для меня много значат! Я вскидываю руки, связанные спереди, хватаясь за эти невыносимые платки, которым и замотано мое лицо. Прежде всего освободить рот…

Удалось! Но губы мои онемели, я не сразу могу справиться с ними, а Красильщиков уже вскочил, уже снова схватил меня…

– Остановитесь! – невнятно выкрикиваю я. – Если вы убьете нас, это уже вам не поможет! Вас ничто не спасет, потому что из прокуратуры отправлен телеграфный запрос в Минск, на место вашего прежнего жительства!

Красильщиков тихо чертыхнулся и ослабил хватку.

– Что? – рявкнул Вильбушевич.

– Что слышите! – кричу я, пытаясь освободиться от второго платка. – Вы на примете у полиции, наша гибель только осложнит ваше положение. Вам надо о том, как с властями поладить, думать, а не новые убийства замышлять, к тому же убийства должностных лиц…

– Погодите, я помогу вам, Елизавета Васильевна, – слышу я рядом негромкий голос Лешковского и в ту же минуту чувствую сквозь платок его пальцы. Они ледяные, словно у мертвеца! Меня трясет, пока он распутывает платок на моих глазах и снимает все эти тряпки с лица. Сразу становится легче дышать, я с ненавистью взглядываю на Лешковского – и невольно отшатываюсь.

Сейчас, в этой комнате, полной сумеречных теней, он кажется куда моложе, чем я его запомнила по первой встрече. И до изумления, обезоруживающе похож на портрет того падшего ангела…

– Слушаю вас, Елизавета Васильевна, – произносит он очень вежливо. – Итак, вы говорите, будто…

Прежде чем ответить, я оглядываюсь. О господи! Смольников сидит в углу, опустив лицо в колени, безвольно вытянув вперед связанные руки. Его голова непокрыта – я вижу растрепанные черные волосы, которые кудрявятся на его затылке и на шее.

У меня начинает странно щемить сердце. Такого я никогда не испытывала. Почему? Что это значит?

Но сейчас мне некогда исследовать природу моих чувств. Я должна бороться за жизнь. За свою жизнь и жизнь Георгия…

– Итак, я жду! – торопит меня Лешковский.

Я отворачиваюсь от Смольникова и смотрю в лицо нашего врага.

– Нам известно, что вы все: и вы с сестрой, и господин Вильбушевич, и убитый Сергиенко – несколько лет назад жили в Минске, – быстро говорю я, вытянув вперед руки, уверенная, что Лешковский развяжет их, однако он не обращает на них никакого внимания, и я опускаю их, чтобы не стоять перед ним, словно попрошайка. – Вчера в Минск послан телеграфный запрос, ответ на который придет нынче ночью или завтра утром. И если удастся установить, что корни случившегося тянутся еще к тем временам, что у вас были давние причины расправиться с Сергиенко, то вы все будете немедленно арестованы.

– Отчего же все? – пожимает плечами Лешковский, неотрывно глядя в мои глаза. – Какая связь между, к примеру говоря, мной – и каким-то Сергиенко? А Красильщиков? А Вильбушевич?

Я ужасно зла на то, что руки остаются связанными: у меня затекли кисти, поэтому ляпаю, не подумав:

– Насчет Виллима Яновича-то все ясно… вы клееночку на кухне когда сменили, сударь?

Он даже пошатнулся!

– Да, – произнес после небольшой паузы. – Не зря всполошилась Дарьюшка. Эта дама избыточно востра.

– Не волнуйтесь, – хладнокровно говорит Лешковский. – Свои наблюдения Елизавета Васильевна всяко не успела никому поведать. Только мы являемся свидетелями ее откровенности. Вы вполне можете немедленно поехать домой и новую клеенку убрать, а положить любую другую, бывшую в употреблении. Возьмите хоть у меня или у Красильщикова. Пусть кто-нибудь докажет, что…

– Да не так это и трудно, – бросаю я, злясь на свою неуместную болтливость, но уже не в силах угомониться: так мне хочется хоть в чем-то одержать верх над этими убийцами. – Нужно только спросить у Маши, горничной Евлалии Романовны, какая у вас клеенка была. Горничные на такие вещи приметливы!

– Вы опять же забываете, что наблюдений и подозрений своих никому передать не можете, – уточняет Лешковский. – Они так и канут в Лету… вместе с вами.