Себастьян Жапризо - Лики любви и ненависти

— Именно поэтому.

Она ударила кулаком в дверь.

— Открой, — сказала она. — Открой мне!

Он подошел и встал перед дверью, не открывая. Сквозь шторы проникал свет, разбрасывая яркие пятнышки по стенам.

— Прошу тебя, — сказал он, — оставь меня в покое. Поговорим об этом в другой раз.

— Мы должны поговорить сейчас. Если ты такой из–за ребенка, то нужно поговорить сейчас.

Она на минуту замолчала. Он слышал, как она дышит за дверью. Она перестала плакать, она успокаивалась.

— Я думала, что он у нас будет, — сказала она затем. — Я думала, что мы сможем иметь его и быть счастливы втроем. Но я не виновата в том, что он умер.

— Оставь меня, — сказал он.

— Нет. С меня довольно.

Она казалась спокойной.

— Я думала, что ты несчастлив из–за ребенка. Но ты ничего не сделал, чтобы вернуться ко мне, и я знаю, что ты меня упрекаешь. Если бы ты мог увидеть свой взгляд!

Он плохо ее слышал. Голос звучал тихо за дверью.

— Послушай, — сказал он, — ложись спать. Мы поговорим обо всем позднее. Я больше не могу, мне нужно заснуть.

— Ты пьян, — сказала она. — Вот так ты лечишься? И как после этого ты хочешь иметь ребенка?

Он застыл на минуту потрясенный, вся нежность улетучилась, а тело настолько устало, так устало, что ему пришлось двумя руками ухватиться за задвижку, чтобы не упасть.

— Ты с ума сошла! — крикнул он.

— Как ты думаешь, из–за чего?

— Ты с ума сошла!

— Тогда спроси у врача, — сказала она, в свою очередь повышая голос. — Спроси у него.

Он выпрямился, ударил в дверь кулаками и прижался к деревянной поверхности. Он должен был защитить себя, обрести силы, он не мог допустить, чтобы его вот так добивали, уж во всяком случае не она.

— Дрянь! — сказал он.

Он услышал, как Симона царапает дверь ногтями, услышал свое короткое свистящее дыхание.

— Поль, — сказала она, — прошу тебя…

Он снова стукнул кулаком, он ощущал в себе такую ярость, что готов был открыть дверь, броситься на нее и ударить. Но его спас кашель. Она заговорила, когда он раскашлялся, но он не мог уловить смысла ее слов.

— Дрянь, — повторил он тогда.

Ему показалось, что она смеется.

— Какой же ты подонок, — сказала она мгновенье спустя. — Настоящий подонок.

Он подошел к кровати и упал, схватившись руками за голову. Тело содрогалось от судорог, грудь горела, а она, за дверью, снова начала кричать. Он вытер простыней кровь, которая текла с губ, тщетно стараясь не слышать Симону.

— Открой мне, Поль, открой!

Уткнувшись в подушку, полный ненависти и к

себе и к ней, он долго слушал, как она яростно колотит в дверь. Она еще продолжала стучать, а ему хотелось встать, раздвинуть шторы, увидеть дневной свет. Но у него на это не было сил. Он протянул руку, включил лампу у изголовья, посмотрел на кровь на простыне. Она устала, ушла, а он смотрел на красную кровь своих легких, вспоминал мать и маленький комочек плоти, лишенный жизни. Снаружи доносились успокаивающие утренние звуки. Она молчала, она ушла, а он продолжал лежать, одетый, неподвижный, и смотрел на собственную кровь. И даже свет не мог разогнать призраков.

Он вышел из спальни только на следующий день после полудня. Надел махровый халат на голое тело. Когда он пересек гостиную, Симона сидела в углу возле окна с книгой на коленях. Она не подняла глаз. Ему не хотелось ни говорить с ней, ни вызывать горничную, но он был голоден.

— Есть что–нибудь поесть? — сказал он, не поворачиваясь.

Она не ответила. Он стоял в ожидании, не двигаясь, глядя в пол, но, потеряв терпение, снова нарушил молчание.

— Я голоден.

Ей пришлось пожать плечами у него за спиной, он бы на ее месте сделал бы то же самое.

— Твой вчерашний ужин на комоде, — сказала она голосом безо всякого выражения. — Если хочешь…

— Я не вижу.

Он прекрасно видел поднос, серебряные крышки на тарелках. Она не двигалась и молчала.

— Ну и?..

— На комоде, — сказала она.

Она не поднимется. Она больше не поднимется с места. Его ожидания были теперь неуместными, отошли в область забытого, закончившегося. Он подошел к комоду, подождал немного, а потом опустил глаза и посмотрел на поднос. Обои на стенах были розовые. Он ненавидел этот цвет. Здесь он был просто уродливым, неуместным в эту минуту.

— Розовый, — сказал он.

Он взял из корзинки булочку, разломил. Она была черствой. Он пальцами взял ломтик холодного мяса, сделал бутерброд и начал есть, облокотившись на комод. На улице, вероятно, было холодно. Но в комнатах хорошо топили. Хорошая гостиница. Его отец раньше останавливался только в ней.

— Жесткий, — сказал он, жуя хлеб.

Он сам не знал, что именно он имеет в виду. Симона читала или делала вид, что читает.

— Ты спала? — спросил он.

Она все так же неподвижно сидела в своем кресле, и даже не повела бровью. Ее волосы при дневном свете казались светлее, чем обычно. Он попытался найти любезный тон, чтобы начать разговор.

— Я не спал этой ночью, — сказал он, подходя к окну. — Старался, но не смог.

Он прислонился лбом к стеклу, попытался рассмотреть поверх балкона, что делается на бульварах. Но балкон был огромным, и видны были только крыши.

— Я был пьяный, — сказал он. — Все, что я делал, все, что говорил, абсолютно бессмысленно. Мы не можем вот так ссориться до следующего года.

Он повернул голову, увидел ее глаза. Она, наверное, удивилась, но была слишком умна, чтобы поверить. Он ел, слегка улыбаясь, и мясо казалось ему безвкусным.

— Давай мириться, — сказал он. — То, что я говорил вчера утром, я вовсе не думал. Я был пьяный, только и всего.

Она продолжала холодно смотреть на него, сжав губы, и он присел на корточки, чтобы видеть ее лицо.

— Ты меня больше не любишь? — сказал он.

Она опустила глаза и вернулась к чтению. А он

доел бутерброд, вытер руки о махровый халат. Он продолжал сидеть на корточках.

— Что тебе сказал врач? — прошептал он еле слышно.

— Ты же знаешь.

— Это я виноват, ведь так? Он сказал тебе, что ребенок уже был мертвым? И ты сама об этом думала, но мне ничего не говорила. Правда?

Она секунду смотрела на него, только секунду, и продолжала читать. Да, не дольше секунды, но этого было достаточно. Он вновь увидел свою мать.

— Я тебе не верю, — сказал он.

Поднимаясь, он задел ручку окна, потер спину.

— А кому ты веришь? — сказала Симона. — Ты веришь только себе одному?

Все–таки добилась своего.

— А ты, — сказал он, — ты мне веришь?

— Я тебе верила.

— Моим красивым словам?

Она захлопнула книгу.

— Замолчи!

Она встала и быстро направилась в комнату, которую они собирались сделать детской. Наверное, она там спала прошлой ночью. Он не спускал с нее глаз, пока она шла к двери с книгой в руке, волосы у нее были зачесаны назад.