Себастьян Жапризо - Лики любви и ненависти

Она не двигалась. Не плакала. Он ощущал ее присутствие за спиной, но так, словно она уже умерла, страдая от собственного бессилия, не в силах прервать беспорядочный поток воспоминаний. Сперва он думал, что можно будет многое сказать, во многом впервые признаться, но нескольких выкриков и одной пощечины оказалось достаточно, чтобы разорвать паутину хитросплетений и лжи.

Он услышал, как она идет к двери, но прежде, чем ее открыть, остановилась.

— Бедное мое дитя, — сказала она тусклым голосом, — ты болен, надежды нет. Что скажет твоя «невеста», когда узнает, в каком ты состоянии?

Он не удержался и обернулся. Он увидел, что она с трудом сдерживается, стараясь скрыть ироническую ухмылку. Злоба и жесткость читались в ее глазах:

— Ты же знаешь, что долго не протянешь.

Он пожал плечами.

— Аты сама? — спросил он веско.

Она открыла дверь, повернулась.

— Я поговорю с ней, — сказала она. — Ты так просто не уйдешь.

На фоне двери она выглядела бледной и ка—кой–то очень старой, ее трясло.

— Я поговорю с ней, — повторила она.

Но он не ответил. Она ничем не могла его теперь задеть, и он должен был показать ей это.

— Поль? — позвала она.

Он перестал слышать и видеть ее. Он смотрел на языки пламени в камине. Коломбо, Сингапур и острова, наверное, это означало вырваться: перестать видеть и слышать ее, оставить ее наедине с собственным эгоизмом и ненавистью. Она вышла, и он слышал, как она поднимается в свою комнату, цепляясь за перила. Она начинала понимать, что произошло, и до конца своих дней, как

самый страшный сон, будет прокручивать в голове эту сцену.

Позднее, согнувшись пополам, словно грудь его прокалывали лезвиями, он чувствовал себя почти счастливым, что не может подавить кашель. Приятное чувство — быть больным, но живым и знать, что это не имеет значения.

— А ты сама? — сказал он ей.

Как хорошо, что он ей это сказал.

Ночью над Монте—Карло дул ветер, вздымал волны на море и разгонял ненастье.

Растянувшись на кровати, весь потный, Поль пытался угадать, какие мысли старается подавить в себе мать. Из соседних комнат не доносилось ни звука, но он знал, что она тоже не может заснуть. Как и он, должно быть, она ворошила пепел воспоминаний. Завтра последует новая сцена, за ней еще одна. До самого его отъезда она не признает своего поражения. Они будут перекидываться отдельными словами, но в каждом слове будет скрыта смертельная злоба. И даже молчание будет наполнено ею. Она быстро прибегнет к своему излюбленному оружию — издевкам и презрению. Маски сброшены, и им придется день за днем, час за часом смотреть друг другу в лицо — в лица, наводящие ужас.

Он слушал, как ветер стучит в оконные ставни, и она, наверное, тоже слушала, надеясь, что с ним случится очередной приступ (она могла предсказать их приближение), и тогда он не сможет обойтись без ее помощи. Он позовет ее, как обычно, и она положит притворно нежную руку ему на лоб.

Какая для нее представится возможность добить его еще сильнее! Но, спрятав голову под подушку, он сдерживал дыхание: хранил в себе и свою боль, и свой страх.

И вот, когда он уже почти засыпал, он увидел, как поднимается заря. Ветер стих. Понемногу каждый предмет в комнате обретал свою форму, и это вселяло в него уверенность. В другой день, сказал он себе, я увижу многое другое. По стеклам скользили красные отблески, и он угадывал, не слыша их, знакомые звуки просыпающегося утра.

«Тоскливая заря», — подумал он.

Он не мог вспомнить книгу, в которой он это прочитал.

Сегодня вечером он опять увидит Симону, расскажет о своем состоянии, чтобы опередить мать. Славная девушка выслушает, ему казалось, он уже видит, как она всплескивает руками от радости, что сможет посвятить ему жизнь, ухаживая за ним. Она, ее преданный собачий взгляд и жуткая шляпка с перьями, его мать и его бегство.

Долгие годы он горбился, закрывал душу от любого зова. Да, наверное, и зова–то не было, одно безмолвие. Симона, Симона, слова любви, поэты и коралловые рифы. Он должен был держаться прямо перед своим гробом, не боясь захвата этого спрута, спящего в соседней комнате. Он должен был презирать ее и гордо наслаждаться ее страданиями. Смерть, паруса, небо, все это незыблемо, море, жизнь и коралловые рифы.

Господь, коралловые рифы и тишина.

Когда пришла пора ненастья, Поль решил придать официальный статус их свиданиям. Он много раз приглашал Симону на виллу. Эти встречи, которым присутствие матери придавало неподдельную остроту ощущений, очень возбуждали его. Долгими послеполуденными часами обе женщины состязались в любезности, избегая при этом упоминаний о предстоящей свадьбе. Леди Фолли выбрала тактику крайнего лицемерия: она восхваляла самые очевидные недостатки Симоны — ее грацию неуклюжей валькирии, платье цвета детской неожиданности, висевшее на ней мешком, дошла до того, что восторгалась ее юмором и меткими репликами. Симона немела от этого унижения.

По вечерам, когда мать и сын встречались лицом к лицу, битва шла под сурдинку, но каждое слово звучало упреком и влекло за собой еще два десятка других, столь же увесистых, столь же сбивающих с ног, подобно ударам. Без всякого на то основания она говорила о прошлом, вспоминала его отца и его самого, маленького, так, словно уже оплакивала двух ушедших. Но напрасно она считала очки, изощряясь в своем умении задеть его за живое, когда напоминала о «его болезни». Поль не жалел об этих сценах. Ведь она тоже выходила из них обескровленной.

Он вынужден был ту зиму, как и прежние, провести в постели, окруженный мрачной заботой, перемежающейся саркастическими высказываниями. Возможно, она тогда надеялась, что он умрет, что все скоро закончится. Когда он потребовал вызвать врача, она была безумно счастлива, что он признал поражение, раз осмелился заговорить об этом. Весь день ее внезапно обуревали приступы радости, она неотрывно наблюдала за ним блестящими глазами. На следующий день он узнал, почему.

Утром открылась входная дверь, и он услышал шаги по лестнице, кто–то поднимался вместе с матерью. Но в комнату вошел лишь незнакомый ему человек. Худой, одетый в черное, он так никогда и не понял, почему этот мальчик с красивым, мертвенно–бледным, измученным болью лицом смотрел на него с удивлением и ужасом, пока он подходил к его постели, а затем яростно отвернулся, безучастный ко всему.

Накануне он просил ее вызвать врача. Она пригласила священника.

С этого дня он держался только за Симону, избегал сцен. Он знал, что из них двоих он слабее, по крайней мере до свадьбы, и в присутствии матери он хранил безучастное молчание. Он слышал ее слова, понимал их смысл, понимал, почему она улыбается или пожимает плечами, понимал даже, почему она ничего не говорит. Но не пытался больше подстегнуть ее злобу или пробудить в ней отчаяние. Скоро она останется одна, одна навеки, в полном отчаянии от того, что сумела сохранить лишь часть своих воспоминаний, а он тем временем будет накапливать новые, в которых ей не найдется места. Именно этого она и не сможет вынести, представить его вне досягаемости, рядом с другой, накапливающим ничего для нее не значащие воспоминания, которые он потом унесет с собой. Когда он был ребенком, она ненавидела даже его игрушки, она всегда находила оправдание своей неловкости или рассеянности, если ломала их. Она смотрела на мир его глазами, прикасалась к вещам так же, как он прикасался к ним. Однажды его отец ушел к другим женщинам, к другим воспоминаниям. А он остался с теми же воспоминаниями, почти с тем же лицом, и ей казалось, что она обрела потерянное, превратив его в пленника, изливая на него весь свой гнев, обращенный на другого, того, кто по утрам, оставшимся в далеком прошлом, бывал таким нежным и прекрасным, что она так и не смогла его забыть.