Анастасия Туманова - Венчание с бесприданницей

– Ну, тогда смотри вот сюда, на картинку. – Михаил быстро перелистал «Ботаническую энциклопедию Якобсона». – Вот это – твой татарник?

– Он! – обрадовалась Устя, едва взглянув на страницу, где тушью и красками была изображена хорошо знакомая ей трава. – Эко диво-то! И нарисовано-то как! Сразу видно – понимающий человек рисовал! Этак и икону не всякий напишет! Татарник и есть! Видите – у него корешок долгий, а у осоки он пучком и врастопыр растёт! Кто не знает – тот спутает! Ежели его на водке двадцать дён в темноте настаивать, то любую лихоманку согнать можно враз! Только если она не нутряная.

– А нутряная – это как? – уже без усмешки, с неприкрытым интересом спросил Михаил.

– А это ежели у человека нутро гниёт. Тогда это уже не лихоманка, а огневица, и её попусту сшибать незачем. Потому, огневица утихнет на время, а нутро-то всё едино не заживёт! С главного начинать надо! – Говоря, Устинья бережно переворачивала листы книги, рассматривая искусно сделанные рисунки и с восхищением качая головой. – Это ж надо, чудо какое… И медвежьи ушки есть… И молень-трава… И тёрник… Ох! А вот и мышья травка сыскалась!

– Ахиллея миллефолиум, – подтвердил Михаил, заглядывая Усте через плечо.

– У вас, может, и ахинея, а у нас – травка добрая! – насупилась Устинья. – Ой, кабы я её тогда в лесу сыскала… Я бы к вам на таких разбитых ногах не пришла! Да и Танька… – тут она испуганно умолкла и снова уткнулась в книгу.

– Это растение ещё называется «тысячелистник»… – осторожно сказал Михаил.

– Не знаю, не слыхала. Может, в Московской губернии он и тысячелистник, а у нас завсегда мышьей травкой был. Как ни назови, а вещь полезная! У нас с бабушкой все полати им завешаны были! Любую рану враз заживит, даже если вовсе худая! А у телят червей гонит из серёдки, только это нужно с берёзовым дёгтем разварить.

– Про телят я не знал, – сознался Михаил и, подумав, достал из шкафчика другую книгу. – А скажи, вот это растение тебе встречалось?

Устинья долго и серьёзно разглядывала изображение Fhoenix dactylifera – финиковой пальмы. Наконец созналась, что такой травы ей никогда в жизни не попадалось.

– И немудрено, – пробормотал Михаил, поспешно отбирая справочник «Растений Индии».

– Где ж такое растёт, барин? В Московской губернии иль в Калужской?

– Очень далеко. Скажи, а в вашей деревне все крестьяне такие… мм… обширные познания в фармацевтике имеют?

– Никаких познаний ни в чём у нас отродясь не было, – слегка испуганно сказала Устинья. – Своё место, слава богу, знаем. А только в травках и в хворях моя бабка на весь уезд известная! И меня тоже кой-чему учила. Вот, к примеру, ежели вы мышьей травкой вздумаете раны заживлять, так она водки вовсе не терпит! И кипятку не уважает! Её надо в руках трижды тридцать раз растереть и тёплой водичкой залить! Тогда вся сила при ней останется. А водка да кипяток всю живень враз убьют, и станет она пырей пыреем – ни на что не годная!

Когда кухарка вернулась от соседей, она обнаружила на кухне ошеломительную картину. Взъерошенный, в расстёгнутой тужурке барин и пришлая девчонка-бродяжка стояли друг напротив друга у стола над раскрытой книжкой и взахлёб спорили:

– Да я тебе говорю, что это, наверное, орегано! И доктор Якобсон тоже так пишет…

– Стало быть, не ведает, что пишет, а проверить некому! И к чему это душицу ареганом называть, только голову добрым людям морочить? Завсегда душицей была, потому – дух от неё хороший! И зубы полоскать! И кишки лечить, ежели со зверобоем в равной доле! И в квас годится! А картинка верная, только написано, воля ваша, неправильно, спутал что-то доктор ваш!

– Михайла Николаевич, а чего это вы дома сидите? – осторожно спросила Федосья, проходя к печи. – Сказали, что в гости уйдёте, а сами?..

– Ох, и в самом деле! – спохватился Михаил. Помолчав, рассмеялся. – Видишь ли, Федосья, у нас с Устей тут открылась интереснейшая фармацевтическая дискуссия, и я попросту забыл о времени!

– Вы девку-то словами учёными не пугайте! – строго велела кухарка. – Я – и то не привыкла до сих пор, а уж ей-то… Отчего просто по-русски не сказать – «разговор» аль «беседа»… Нет, сейчас – дизкузья! Что значит – господа… Учат вас всему чересчур!

– Ну, ты у нас шишковист известный! – усмехнулся Михаил. – Однако правда, нужно бежать, меня заждались у Гараниных. Устя, мы ещё продолжим с тобой этот разговор!

– Как велите, – Устинья почтительно дотронулась пальцем до кожаного переплёта «Ботаники». – Барин, а дозвольте мне ещё картинки-то посмотреть? Я, видит бог, осторожненько, еле дышать над ней буду…

– Смотри на здоровье! Федосья, дай ей ещё свечу, а мне пора! Нет, но кто бы мог подумать, – в тиши полей, в глуши лесной…

Окончание сентенции Федосья с Устиньей уже не услышали: Михаил убежал. Кухарка вопросительно посмотрела на девушку. Но та даже не заметила этого взгляда, благоговейно перелистывая листки с гравюрами. Губы её что-то беззвучно шептали, и изредка на них появлялась слабая улыбка. Федосья покачала головой и полезла в печь за щами.

Никита Закатов прибыл в родную вотчину в самом конце сентября. Стоял ясный холодный день. Пронзительно синее небо пересекала цепочка круглых облаков, похожих на разбитую яичную скорлупу. Берёзовые перелески золотились последними листьями, дальний лес темнел сизой зеленью елей и багрянцем осин. Ночью ударил первый заморозок, и сухие былинки у дороги ещё пушились инеем, а дорога была сухой и звонкой. Бричка неспешно катилась меж сжатых полей, побрякивая на ухабах.

Ветер принёс из-за холмов заунывный петушиный крик. Впереди замелькали крыши крестьянских изб, облетевшие кроны старых вётел.

– Рассохино! – объявил ямщик, повернувшись к седоку. – Просыпайся, барин, скоро в твоё Болотеево вкатим!

Закатов вздрогнул и открыл глаза. Сразу же поёжился от ядрёного сквозняка, вползшего под шинель. Щурясь, выглянул из брички и осмотрелся. Последний раз он был в этих местах три года назад, перед самой войной, когда умер отец. Но здесь, казалось, ничего не изменилось: всё так же уныло кричали петухи из-за серых заборов, всё так же расстилались по обе стороны дороги поля, всё так же высился за ними лес и лохматились гнёзда аистов на вершинах придорожных вязов. Всё казалось отрешённым, умиротворённым, полным покоя, приготовившимся к долгому сну. Глядя на убегавшие из-под колёс дорожные колеи, Закатов не мог понять, как в этом сонном захолустье могло случиться страшное кровавое преступление. Полуграмотное письмо от уездного станового уже было им зачитано до дыр, и всё же Никита ничего не понимал. Из казённой бумаги выходило, что братья Антип и Ефим Силины, а также девки Фролова Татьяна и Шадрина Устинья зверски зарубили топором управляющую Амалию Веневицкую и дворового человека Афанасия Бугаева, скрылись из села, и отыскать их до сих пор невозможно, хотя все посильные меры к поимке преступников приняты. На памяти Закатова ни в их Болотееве, ни в окрестных поместьях не происходило ничего подобного. Лишь двадцать лет назад их соседом Браницким было вызвано казачье войско из уезда для усмирения крестьянского бунта. Да и тот на поверку оказался не бунтом, а попыткой крестьянских стариков прорваться к барину и втолковать ему, что шесть дней барщины в неделю – это голодная смерть для всей округи. Что же могло произойти? Зачем кому-то понадобилось убивать Веневицкую?..