Анастасия Туманова - Венчание с бесприданницей

Какое там… Ещё добрых четверть часа ему пришлось слушать вой, рыдания и причитания, сопровождаемые поклонами в землю и распластыванием по подмёрзшей грязи. Рыжая девка пыталась даже чмокнуть Никите запылённый сапог, и бедному барину пришлось вспрыгнуть от неё на ступеньку крыльца. Старуху кухарку Феоктисту, которую он помнил с младенчества, Закатов едва сумел поднять на ноги, и то лишь на миг: стоило ему отойти, как бабка бодро повалилась в исходное положение и завыла с новой силой. Старики дворовые не голосили, но стояли на коленях с таким непоколебимым, угрюмым упорством, что Никита и упрашивать не решился. В конце концов он вздохнул, сел на ступеньку крыльца и достал портсигар, надеясь, что всё это безобразие как-нибудь успокоится само. И действительно: первой опомнилась всё та же Феоктиста:

– Господи! Царица небесная! Барин с дороги, умучившись, оголодавши, а вы тут!.. А ну встали, паршивки! А ну в дом! А ну живо у меня, подлянки! Батюшка, Никита Владимирыч, спаситель наш, не извольте волноваться, сейчас и обедик какой ни есть состряпаем, и отдохнуть вам постелим… Фенька, Анфиска, Глашка!!! Третьего дня ещё велено было пуховики высушить, а вы?!

В голосе старой кухарки затрубили такие фельдмаршальские нотки, что Закатов невольно улыбнулся:

– Феоктиста, успокойся ради бога. Я не голоден и не устал. Прикажите лучше накормить лошадей и… Ну вот, всё снова, да что же это такое?!

Конец его слов потонул в трубных рыданиях: старуха содрогалась от слёз, приникнув к его руке. И, подняв глаза, Никита увидел, что дядька Кузьма и едва держащийся на ногах, седой как лунь кучер Авдеич плачут тоже: не вытирая глаз, не всхлипывая, не вставая с колен. В сердце ледяной змейкой пополз страх: «Господи, что же тут творилось, отчего они так напуганы?»

Наконец всех мало-помалу удалось привести в чувство, и развернулась бешеная деятельность. Встрёпанные девки бегали из дома в сад и из сада в дом с пуховиками, подушками, половиками: на заднем дворе пыль поднялась столбом. Вокруг птичника с истерическим кудахтаньем носились преследуемые мальчишками куры: их отлавливали к барскому столу. На кухне яростно стучали ножи и чадила печь. Все комнаты стояли открытыми настежь. Дядька Кузьма, беспрерывно кланяясь и вытирая пальцами глаза, провёл Никиту в дом.

– Извольте в кабинетец пройти, Никита Владимирыч, потому в нём ещё хоть малость прибрано… Не извольте волноваться, сейчас бабы в минут вам чистоту наведут! Все перины выхлопают, полы перемоют – как в царском тереме станет! Царица небесная, и как же мы вас ждали-то… как денёчки считали… Дошли до бога молитвы наши!

Никита почти не слушал бормотания старика, шагая по пыльной анфиладе комнат, которые казались ему маленькими, словно клетушки для кур. Таким же крошечным выглядел и отцовский кабинет, который в детстве казался Никите огромным, страшным, похожим на святилище. Здесь мало что изменилось: те же пыльные шкафы с тусклыми треснувшими стекольцами, тот же стол красного дерева с потёртым сукном, те же старинные, позеленевшие от времени канделябры, в которых ещё стояли оплывшие свечи, те же расходные книги и турецкая сабля на стене… На стене висел портрет матери – юной, прекрасной, в розовом бальном платье, но его едва видно было за слоем паутины и пыли. Никита вспомнил вдруг, как в детстве ему всё время хотелось забраться с ногами на отцовский стол и внимательно рассмотреть этот портрет – но об этом и думать было нельзя. Даже сам вход в кабинет был ему запрещён. Сердце вдруг болезненно сжалось при воспоминании о безрадостных детских годах, и Закатову ещё сильней, чем прежде, захотелось выйти из затхлых комнат на свежий ядрёный воздух и уехать отсюда.

– Так извольте видеть, здесь всё и случилось, в боковушке, – донёсся до него дребезжащий голос старика. Никита, вздрогнув, обернулся.

– Что?.. О чём ты, Кузьма? Ты… об убийстве?

– Истинно… Вот здесь, говорю, в боковушечке, за дверкой. Амалья Казимировна там почивать изволили, так что…

За дверью оказалась маленькая комната с низким потолком. Пустая двуспальная кровать, на которой не было перины, белела голыми досками. На маленьком столике в беспорядке лежали какие-то бумаги. На обоях у окна темнело бурое размазанное пятно. Посмотрев на него, Никита сумрачно спросил:

– Неужто нельзя было оттереть?

– Пробовали, а как же, старались, отец родной… – зачастил, словно обрадовавшись вопросу, старик. – Уж как бабы бились, и щёлоком, и песком, и чем только не тёрли её, проклятую… Тут же всё сплошь кровищей было залито – и пол, и стол, и стены! Перина напрочь спорчена оказалась, выкинуть пришлось! Шутка ли – двоих разом порешить! Так половицы бабы выскоблили, следочка не найдёте, а обои штофные, конечно, дресвой трогать побоялись… К тому ж и становой распорядились, чтоб ничего не трогали, покуда всё обсмотрено с тщательностию не будет, а это ведь сколько времени минуло!

Никита незаметно перевёл дух. Напугать его покойниками и кровью было трудно: на войне это стояло перед глазами каждый день. Но сейчас к горлу неудержимо подступала тошнота. Пробормотав сквозь зубы: «Как же здесь душно, право…», – он поспешно вышел из боковушки и зашагал далее по коридору. Кузьма суетливо бежал следом.

– А здесь что? – спросил Никита наобум, останавливаясь у двери с откинутым засовом, за которой слышалось какое-то суетливое шуршание.

– Девичья, изволите видеть… Девки ваши работают. Желаете посмотреть?

Никите вовсе не хотел входить в девичью, но Кузьма уже распахнул тяжёлую дверь, и Закатову поневоле пришлось войти вслед за ним.

– Девки, кланяйтесь, барин прибыли! – громко возвестил старый слуга, и десятка полтора босоногих мастериц повскакивали с лавок.

– Здравствуйте, барин-благодетель, отец родной… – послышались тихие, словно надтреснутые голоса, в которых, казалось, не было ничего живого. Удивлённый этим шелестом (в его памяти девичья осталась довольно весёлым и шумным местом), Закатов прошёл внутрь.

Это была огромная комната, полная света, льющегося из двух больших окон. Длинный стол посередине был завален мотками пряжи и ниток, рулонами кружев, куделью и шерстью. У стены виднелись два ткацких станка с натянутыми на них нитями основы. Никита подошёл ближе. Его внимание привлекла незнакомая вещь: железный пробой, вбитый в бревенчатую стену. К нему замком крепилась тяжёлая цепь. Никита с усилием приподнял её с пола, и на конце лязгнул разомкнутый ошейник грубой ковки.

– Зачем это здесь? – изумлённо спросил он у бледной до синевы девчонки-ткачихи.

Та как-то странно, криво улыбнулась, пожала плечами:

– Амалия Казимировна распорядиться изволили…

Присмотревшись, Никита убедился, что ошейник здесь не один: вдоль всей стены свисали такие же цепи. Кое-где у лавок валялись тяжёлые деревянные колодки с дырами под две лодыжки. В углу – ржавая груда железных лошадиных пут. Уже догадываясь, Никита прошагал к углу. Там на гвоздях висели ременные арапники, а под ними стояла огромная замшелая бадья. Вода в ней уже высохла, осев зеленоватой плесенью на стенах, но пучки длинных прутьев ещё не успели ссохнуться.