Анастасия Туманова - Венчание с бесприданницей

– Как велите… – пролепетала Анфиса и, оставив в покое самовар, неловко принялась распускать косу. Та была редкая, тонкая, и вскоре Закатов понял почему: между чёрными волосами виднелись обширные проплешины, на висках волос не было вовсе.

– Изволите видеть, Амалия Казимировна за косу драли… А вот тут…

– Что это? – хрипло спросил Закатов, увидев на голове Анфисы два шрама.

– Это Амалия Казимировна кочергой наказать изволили. А здесь… – Анфиса, откинув за спину волосы, робко показала на безобразные ожоги на щеках и шее. – Это они щипцы в печке накаливали и…

– Господи… Но за что же?!

– Платье ихнее плохо почистить вышло.

– Да ты спину, дура, покажь, – хрипло сказал вошедший следом Кузьма.

– Батюшка, да как же… Срамно ведь…

– Право, не стоит, – торопливо сказал Закатов, глядя в несчастное, перепуганное лицо Анфисы. – Я и так понимаю…

– У ней там, ваша милость, клочка живой шкуры нет, – пояснил Кузьма. – Чуть живую с конюшни принесли, и коли б не Шадриха… Есть тут у нас старушонка одна, лекарка… А ведь Анфиска у меня первая красавица на всё Болотеево была, она… – голос Кузьмы вдруг сорвался. Он взял всхлипывающую дочь за руку, довольно грубо выпихнул её в сени и невнятно, почти сквозь зубы спросил: – Дозволите идти?

– Да, да, ступай… – едва выговорил Никита.

Они с отцом Никодимом остались одни, и за столом на долгое время воцарилось тягостное молчание. Закатов тяжело смотрел в бок медного самовара, на его скулах дёргались желваки. Отец Никодим с напускным спокойствием прихлёбывал чай из стакана. Тускло горели свечи, за печью скреблась мышь. Тоненько скрипел сверчок. Ветер за окном усилился, и ветви старой яблони глухо постукивали в окно.

– Подобных свидетельств можно предоставить достаточно, – нарушил наконец тишину отец Никодим, и мышь за печью умолкла. – Здесь, в нашей глуши, до начальства далеко, и посему разные мерзости творятся безнаказанно. Два конюха в ножных кандалах ходили, и только после гибели Амалии Казимировны их решились сбить. И то – они ещё и не давали! Боялись, что за самовольство накажут пуще прежнего!

– Но отчего же вы, – перебил его Никита, резко подняв голову и глядя в упор на священника. – Вы, разумный человек, на глазах которого всё это творилось, не дали знать мне?! Почему не написали, не послали человека? Я ведь ничего этого не знал!

– Я?.. – старый священник вздохнул и ненадолго задумался. – Никита Владимирыч, да ведь я, во-первых, и адреса-то вашего знать не мог. А во-вторых, я сам человек слабый и грешный… боялся. Боялся, как все здесь. Ваши крестьяне молились на то, что вы появитесь и заступитесь за них. Признаться, я надеялся, что Силины и эти девки, Устинья и Татьяна, всё же доберутся до вас и…

– Так они… Собирались ко мне? В Москву?! – Отец Никодим, помедлив, кивнул, и Закатов, встав из-за стола, принялся мерить широкими шагами маленькую комнату.

– Но… Вы же говорили, что никто не знает адреса!

– Нашли… в бумагах покойной, – старый священник вдруг заторопился. – Изволите видеть, Никита Владимирович, эти девки были невестами силинских сыновей… Вы, кстати, знаете, что Амалия Казимировна запретила крестьянам жениться и выходить замуж? За три года ни одной свадьбы сыграно не было!

– Господи, это-то почему? – устало спросил Никита, остановившись у окна.

– Считала, что незачем играть свадьбы, когда надо работать, – старый священник тоже поднялся из-за стола и принялся ходить по комнате. – Шесть дней барщины, изволите видеть! Шесть! Свои полосы мужики только по ночам могли поднимать! Она бы и воскресенье прихватила, но, видимо, всё же боялась бога… Ваши мужики совсем разорены, многие годами не видели хлеба, едят лебеду и кору с деревьев. В своих отчётах Амалия Казимировна, надо полагать, вам об этом не писала?

Закатов молчал.

– Устинья Шадрина была повинна в том, что выдаивала коров из вашего стада. А молоко детишкам отдавала. В этом полсела могут вам присягнуть. Ваша управляющая, надо ей должное отдать, весьма зорко стояла на страже вашего добра и…

– Моего добра?! – вспылил Закатов. – Да видел я нынче это добро! Целыми пудами тухнет в кладовой! Лучше бы, право… – он умолк, вспомнив перепуганные лица дворовых.

– Поверьте мне на слово, Никита Владимирович, – тихо сказал священник, подходя к нему сзади. – И Устинью, и Татьяну утром запороли бы насмерть, не появись Силины. И только поэтому, только поэтому… Господи, прости великие прегрешения наши, вольные и невольные!

Снова воцарилась тишина. Сквозь порывы ветра за окном послышался нарастающий шум дождя, капли застучали по крыше. По чёрному стеклу побежали извилистые водяные дорожки, в которых причудливо дробился свет свечей.

– Отец Никодим, – наконец хрипло, не оборачиваясь, сказал Никита. – Я хотел бы попросить вас об одолжении. Сейчас уже поздно, да и погода совсем испортилась. Оставайтесь-ка ночевать. Если матушка попадья о вас беспокоится, я пошлю к ней верхового, сообщить, что вы живы и здоровы. А наутро я хотел бы, чтобы вы пошли со мной на село. Мне надо увидеть, как живут мои люди. Сам я, честно сказать, ничего в этом не смыслю и боюсь, что со мной они не будут откровенны. Ваше слово будет хоть какой-то гарантией…

– Гарантии не потребуется, Никита Владимирович, – так же негромко заметил священник. – Вас тут ждут, как божьего избавления. Вы и без меня всё увидите и поймёте, но… Впрочем, конечно, извольте. Я с удовольствием пойду с вами.

– Вот и замечательно. Сейчас вам приготовят постель… А завтра и пойдём. Анфиса! Анфиса!

Вбежала девка. Никита отдал необходимые распоряжения, и отец Никодим, пожелав хозяину доброй ночи, ушёл вслед за нею. Никита допил из стакана остывший чай, разделся и влез под тяжёлое, так и не просушенное до конца одеяло. Он был уверен, что не сможет даже задремать, но суматошный день так измотал его, что он заснул, едва уронив голову на подушку.

На рассвете Никита и отец Никодим встретились в столовой. Наспех попили чаю с холодным пирогом и вышли за порог. Стояло раннее сырое утро, облетевшие кусты у крыльца были унизаны каплями воды, серое небо затянуто облаками. Закатов обернулся к священнику, собираясь сказать, что погода, видимо, испортилась окончательно… И замер, не успев открыть рта.

Весь большой двор был заполнен крестьянами. Их было человек шестьдесят, – мужики и бабы, в серых оборванных малахаях и протёртых домотканых сарафанах. При виде Закатова они дружно, как один человек, повалились на колени в раскисшую грязь и сняли шапки.

– Барин… Батюшка барин, Никита Владимирыч, отец родно-о-ой… – услышал оторопевший Никита заунывный, нестройный вой. – Дождалися царствия небесного, приехал, кормилец, прибыл, спаситель на-а-аш…