Анастасия Туманова - Венчание с бесприданницей

– Боже мой, отказываю, конечно! Ещё как отказываю! Пан Команский, я не собираюсь выходить замуж ни за вас, ни за кого-либо ещё! Сколько раз повторять?!

– Ну хорошо. – Команский снова сел напротив рассерженной Веры и спокойно улыбнулся. – Давайте условимся так: этого разговора между нами вовсе не было. Я ничего не говорил, вы ничего не слышали, останемся в добрососедских отношениях. Мне слишком дорого ваше расположение, чтобы я решился его утратить из-за собственного упрямства. Но после замужества мадемуазель Аннет, которое, я уверен, не за горами, мы вернёмся к этой беседе. И, надеюсь, я буду не самой бросовой партией для вас.

– Я не хотела бы вас обнадёживать…

– Пани Вера, я ведь не мальчик… Вроде этого навернувшегося в реку Гардина, – усмехнулся Команский. – Стреляться от любовной неудачи в мои годы смешно… К тому ж это и не поможет. Мне сорок три года, и женщину лучше вас я навряд ли встречу. Тем более что и поисками не утруждаюсь. А вам двадцать шесть, вы можете отыскать себе что-то лучше, моложе и ближе к вашему вкусу… Так что ни о каких обязательствах не может быть и речи! Вы вольны устраивать свою жизнь как считаете нужным. Я, со своей стороны, буду ждать – и ничуть этим не тяготиться. Кстати, насчёт жита вашего у меня кое-какие мысли имеются. Я к вам заеду на той неделе. Позволите?

– Конечно. – Вера кое-как выжала из себя улыбку, поднялась. – Позвольте поблагодарить вас за оказанную честь…

– Да бросьте, пани Вера… – невесело улыбнулся Команский. – Засим откланяюсь, а вам вот лучше лечь поспать. Не забудьте, к вечеру пришлю Савельича, готовьте возы. Дождь ещё этот некстати! Но тут уж не поделаешь ничего – унылая пора, очей очарованье… Ненавижу осень, а вы?

У Веры недостало было сил даже пошутить в ответ. Команский уехал, а она всё сидела за столом, опустив голову на руки и чувствуя звенящую пустоту в мыслях. На веранду заглянула Домна, с минуту смотрела на барыню. Затем тихо, на цыпочках отступила и прикрыла за собой дверь.

Полчаса спустя шорох за окном стих: дождь прекратился. Вера некоторое время смотрела на унизанные бисером капель кусты за окном. Затем поднялась и, взяв со спинки стула накидку, спустилась с веранды в сад.

В саду было серо и неприютно. С голых веток срывались холодные капли. Единственный жёлтый лист на макушке клёна зябко трепетал на ветру. Кутаясь в накидку, Вера пробралась по сырой траве в беседку за малинником, всю затянутую пожухшим плющом. Там, на деревянной неструганной лавке, лежали несколько забытых яблок – крепких, жёлтых. Вера машинально взяла одно из них, надкусила, сморщилась, ощутив кислую терпкость на языке. И эта кислота во рту оказалась последней каплей: к горлу подкатил комок, и Вера, уронив руки на голову, расплакалась навзрыд. От отчаяния и смертной тоски сжималось сердце. Сейчас её никто не видел, ни перед кем не надо было сохранять спокойствие. Вера почувствовала себя страшно одинокой, слабой и беспомощной, как котёнок, брошенный в реку под мост.

– Бесполезно… Бесполезно… – бормотала она, давясь рыданиями. – Что ни делай – всё бессмысленно, ненужно… Никому не нужно… Зачем, боже мой, зачем только… И ничего теперь не поделать, Никита, милый, ничего… Никита, боже мой, Никита, единственный мой, никогда, никогда, никогда…

Порыв ветра, пробежав по саду, швырнул в беседку горсть дождевых капель. Холодные шарики хлестнули Веру по щеке, и молодая женщина, всхлипнув, выпрямилась. Шумно вздохнув, собрала ладонью влагу с потемневших сырых перил, протёрла лицо. Некоторое время сидела не двигаясь, с закрытыми глазами, изредка судорожно вздыхая. Но вскоре успокоилось и дыхание. Княгиня Тоневицкая откинулась на прогнившую спинку скамьи, в последний раз вытерла слёзы и задумалась.

Выйти замуж и уехать в Петербург. Казалось бы – что проще? Опыт замужества без любви у тебя, моя милая, уже есть, с горечью напомнила себе Вера. Как и говорила маменька, – ничего смертельного. Муж – он и есть муж, не тиран – и слава богу. Сотни женщин живут так же, чего же тебе надобно? В шестнадцать лет ещё простительно мечтать о неземной страсти, начитавшись Пушкина с Вальтером Скоттом… А десять лет спустя – не смешно ли это всё? Десять лет спустя – после короткого несчастливого брака, вдовства, измотавшего её деревенского хозяйства, вечных мыслей о том, что всё не так, всё неправильно, всё ведёт к ошибкам… Как хорошо было бы сбросить этот камень с плеч… Уехать – нет, не в Петербург… В милую Москву, где знаком каждый переулочек, каждый поворот бульваров. Оказаться в Столешниковом, в родном доме с потрёпанными портьерами, со штофными обоями в большой зале, с портретом отца на стене, с печью в синих и зелёных изразцах, из которых один, у стены, слегка отколот, и трещины похожи на собачью улыбающуюся морду… Как давно, как давно она там не была! И – не думать больше ни об озимых, ни о льнах, ни о продажах, ни об истериках Александрин, ни о карточных проигрышах Сержа… Хотя бы неделю, хотя бы один день – не думать…

«Глупости! – сразу же одёрнула себя Вера. – Совсем распустилась! Ишь, чего вздумала – опять девочкой оказаться! Не думать ни о чём ей захотелось! Не думать о детях, у которых, кроме тебя, никого больше нет? Не думать об их будущем, за которое ты в ответе?! Да, в ответе, моя дорогая! И нечего теперь искать виноватых, их нет! Не виновата ни ты, ни покойный князь… Так уж вышло. У каждого свой крест, и у тебя он ещё не настолько тяжёл! Знала бы Аннет, как ты здесь сидишь, пережёвываешь свои страдания и мечтаешь поскорее от неё избавиться!»

Ничего подобного, устало возразила сама себе Вера и потянулась через стол за вторым яблоком. Она всегда любила этих детей. Любила ещё тогда, когда была их гувернанткой и отчаянно жалела своих воспитанников, слишком рано оставшихся без матери. Но господи милосердный, если бы просто отдохнуть… Переложить эту нестерпимую ношу на чужие плечи, передать всё в руки человека, который сам попросил об этом, для которого это не будет стоить никакого труда… Вздохнуть спокойно, перевести дух, господи! Уехать на зиму в город, мгновенно сбыть с рук Александрин, хоть немного развеяться самой! Увидеться с братьями, с их знакомыми, вспомнить давние разговоры в московских гостиных о музыке, о литературе, об истории… А не только о сене и псарне. Невозможно? Почему?!

– Барыня! Барыня-а-а! Ос-споди, да куды ж вы подевались-то? Александра Григорьевна покушать просют, чего подать-то им? Барыня, Вера Николаевна-а!

Вера горько усмехнулась. Встала со скамейки, бросила недоеденное яблоко в заросли мокрого жасмина, крикнула: «Я здесь, Домна, я иду!» – и, выйдя из беседки, быстро зашагала к дому.

В течение всей следующей недели Вера, как ни старалась выбросить из головы мысли о Команском, всё же постоянно вспоминала о нём. Дела навалились с новой силой. Вере приходилось снаряжать в Гжатск возы с пшеницей, договариваться насчёт холстов, спорить со старостой по поводу новой нарезки земли, отбиваться от Самойленко, которому опять приспичило покупать у неё рощу… Разрываясь между хлопотами, Вера то и дело думала о том, что вот если бы она была замужем… Если бы пан Команский был здесь и сам ругался бы с Акимом, а Самойленко дал от ворот поворот раз и навсегда… Она вспоминала лицо Команского – всегда спокойное, с насмешливой и тёплой искоркой в сощуренных глазах, его неторопливый уверенный голос. Вера не могла удержаться от улыбки, представив себе физиономии всех окрестных дам, когда те узнают, что безвестная московская гувернантка отхватила себе уже второго уездного предводителя дворянства. Напоминая себе, что до замужества Аннет она всё равно не сумеет выйти замуж, Вера тем не менее понимала, что её «добрососедские» отношения с Команским всё равно уже не будут прежними. Лучше будет в ближайшие дни дать ему определённый ответ. Но какой же, мучилась она. Что ответить человеку, которого не любишь? Пан Команский, я принимаю ваше предложение, потому что мне так будет удобнее жить, а я в последнее время слишком устала? Какая пошлость… Кто бы мог предположить, что придётся задумываться о подобных вещах, а вот поди ж ты… Но боже правый, она и в самом деле устала, так устала за эти годы… Что ж, пройдёт, быть может, утешила Вера саму себя, глядя в окно кабинета на клумбу с уже мёртвыми, засохшими георгинами. Скоро зима, вот-вот пойдёт снег. Будет валить днём и ночью, ляжет санный путь… Делать станет нечего, разве что шить да читать целыми днями, заниматься с Аннет, принимать редких гостей. А весною, возможно, стоит попросту нанять толкового управляющего, и половина забот – побоку. Можно будет и в самом деле уехать в Москву, в их старый дом, почему бы и нет? Места всем хватит, а Мишка будет только рад. В последнем письме он пишет, что Никита уехал в своё Болотеево: какие-то ужасы среди крестьян, чуть ли не бунт… Стало быть, и встретиться им, слава богу, не придётся. При мысли о Никите давняя острая боль стиснула сердце. Вера зажмурилась. С минуту стояла неподвижно, взявшись за виски. Затем отошла от окна, села за стол и, придвинув к себе чистый лист бумаги, задумалась.