Кэтрин Уэбб - Наследие

– Надеюсь, Динни тебя не испугал, появившись у машины? – заговариваю я. Стараюсь говорить как можно беспечнее.

Бет, взглянув на меня, поджимает губы.

– Я увидела его еще в магазине, – отвечает она, продолжая окунать и окунать пакетик.

– Да что ты? И сразу его узнала? Я бы, наверное, не смогла – вот так, издали.

– Что за ерунда, он же совсем не изменился, – заявляет Бет.

Мне становится неуютно. Похоже, она видит что-то, чего не вижу я.

– Ну… – подаю я реплику. – Так странно встретить его через столько лет, правда?

– Да, пожалуй, – шепчет она.

Я не могу придумать, о чем еще спросить. Она не может быть такой равнодушной. Эта встреча должна много для нее значить. Вглядываюсь в ее лицо, в позу, ищу хоть какие-то знаки.

– Может, надо было пригласить их к нам? Посидеть, пропустить по стаканчику за встречу?

– Их?

– Динни и Хани. Это его… ну, честно говоря, я не уверена, что они женаты. Она ждет от него ребенка, вот-вот родит. Хорошо бы тебе поговорить с ней, убедить, что не стоит рожать в лесу. Мне кажется, Динни был бы тебе благодарен.

– Рожать в лесу? Весьма экстравагантно, – произносит Бет. – Но Хани [13] Honey (англ.) – здесь: душечка, милая. – очень милое имя.

И это все? Она не может так реагировать.

– Слушай, с тобой точно все нормально?

– А что со мной может быть? – удивляется сестра вроде бы искренне, но мне почему-то не верится.

Бет снова смотрит на меня, и я вижу, что она погрузила пальцы в воду. От воды идет пар, это почти кипяток, а она даже не морщится.

– Но ты с ним даже не поговорила. Вы ведь так дружили… Неужели тебе не захотелось хоть парой слов перекинуться? Узнать, что и как?

– Двадцать три года – долгий срок, Эрика. Мы теперь абсолютно другие люди.

– Не абсолютно другие – ты осталась собой, а он – собой. Мы все те же люди, которые играли вместе, когда были детьми…

– Люди меняются. Они растут, – настаивает Бет.

– Бет, – решаюсь я наконец, – что тогда случилось? С Генри, я имею в виду?

– В каком смысле?

– В смысле, что с ним произошло?

– Он пропал, – отвечает она ровно, но голос слабый, тонкий, как льдинка.

– Но ты помнишь тот день, у пруда? День, когда он исчез? Ты помнишь, что тогда произошло? – настаиваю я.

Наверное, не следует этого делать. Мне хочется и узнать правду, и растормошить, расшевелить сестру. Но я понимаю, что не должна. Рука Бет соскальзывает на столешницу, задевает чашку, чай расплескивается. Бет глубоко вздыхает.

– Как ты можешь меня об этом спрашивать? – сдавленным голосом бормочет она.

– Как я могу? А почему я не должна спрашивать? – Взглянув на Бет, я вижу, что она вся дрожит, а глаза горят гневом.

Она отвечает не сразу:

– То, что Динни… то, что он здесь, не дает тебе права ворошить прошлое!

– При чем тут Динни? Какое отношение это имеет к нему? Я же задала простой вопрос!

– А ты не задавай! Прекрати донимать меня своими проклятыми вопросами, Эрика! – Бет вскакивает и выходит.

Я довольно долго сижу неподвижно, вспоминая тот день.

Мы рано проснулись, потому что ночь была невыносимо душной и жаркой. В ту ночь простыни, кажется, сами заворачивались вокруг ног, и от этого я без конца просыпалась, а волосы противными мышиными хвостами липли ко лбу и шее. Мы сами позавтракали, потом послушали радио в зимнем саду – там было прохладнее, так как окна выходили на север. Пол, выложенный плитками, на подоконниках орхидеи и папоротники. Мы качались в кресле Кэролайн, я помню слабый, едва уловимый запах его голубых парусиновых подушек. Кэролайн к тому времени уже не было в живых. Она умерла, когда мне было лет пять или шесть. Однажды, совсем еще малышкой, я бегала за этим креслом. Я не замечала ее, как вдруг она сделала выпад своей палкой и поймала меня.

– Лора! – скрипучим голосом позвала она мою маму. – Ступай-ка разыщи Корина. Скажи, мне нужно его видеть. Мне нужно его видеть!

Я понятия не имела, кто такой Корин. Но меня до смерти напугал и этот безвольно обмякший тряпичный узел в качалке, и та неожиданная сила, с которой меня зацепила клюка. Присев, я высвободилась и удрала.

Мы оделись в последнюю минуту, нехотя поплелись в церковь с Мередит и родителями, потом обедали на лужайке, в тени раскидистого дуба. Там был поставлен специальный маленький столик, только для нас троих. Сэндвичи с арахисовым маслом и огурцами, которые приготовила нам мама, потому что понимала: в такую жару мы будем капризничать и откажемся от горячего супа. Плетеный стул колол мне ноги под коленками. Какая-то птичка, сидя на дереве, капнула на стол. Генри соскреб это своим ножом и бросил в меня. Пытаясь увернуться, я так резко дернулась, что упала со стула, задела ножку стола и опрокинула наши с Бет стаканы с лимонадом. Генри так хохотал, что подавился хлебом и долго кашлял, из глаз у него текли слезы. Мы с Бет наблюдали за ним, чувствуя себя отмщенными. Мы не постучали его по спине. До конца дня он вел себя отвратительно. Чего мы только ни делали, чтобы оторваться от него. Из-за жары у него кружилась голова, и он озверел, точно бык, которому напекло голову. Под конец его поймали за тем, что он веревкой связывал лапы лабрадорам. Бедные псы только страдальчески пыхтели и кротко смотрели на него. Генри был наказан – отправлен в постель. Мередит никому не спустила бы издевательства над своими лабрадорами.

Но позже, ближе к вечеру, Генри снова вышел. Он нашел нас у пруда. Всех троих, конечно. Я резвилась в воде, изображая то выдру, то русалку, то дельфина. Генри стал дразнить меня, увидев мокрые трусы, с которых лила вода. Я всем расскажу, что ты описалась, Эрика! А потом что-то случилось, что-то… Бегу. Думаю о сливном отверстии на дне пруда и о том, что Генри, должно быть, затянуло в него. Наверное, именно поэтому я все просила снова и снова: Посмотрите в пруду. Мне кажется, он в пруду. Мы все были у пруда. Даже после того, как мне сказали, что там уже смотрели. Мама говорила мне это, полицейский говорил. Его искали в пруду и не нашли. Не нужно приглашать водолазов – вода такая прозрачная, что все и так видно. Мередит трясла меня за плечи, кричала: Где он, Эрика? У нее изо рта вылетел пузырек слюны и попал мне на щеку, теплый и мокрый. Мама, перестань! Отпусти ее! Нас с Бет кормили ужином на кухне, мама, бледная и озабоченная, ложкой выкладывала фасоль на тосты. Стемнело, вечер пах горячей травой, а воздух был таким чистым и прохладным, хоть ешь его. Но Бет отказалась есть. В тот вечер это случилось впервые. Впервые я увидела, как она решительно сжимает губы. Ничто не войдет в нее и ничто из нее не выйдет.

– Зачем столько чипсов? – спрашивает Бет, глядя на большую упаковку «Соли и перца», лежащую на столе среди остатков завтрака.